Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
– Гай!
– Видел мои кульбиты, Леша?
– Как самочувствие?
– Посмотри на мой затылок: волосы на месте?
– Все на месте.
– А почему кожа лезет на лоб?
Стоявшая рядом девушка-врач отталкивала Лютрова и чуть не со слезами просила:
– Едемте со мной! Сейчас же в машину! Как вы не понимаете!..
– Я же целый, голубушка. Даже волосы на месте.
– Ничего вы не понимаете!
Она усадила-таки его в белую «Волгу» и укатила.
Через полчаса Лютрова отыскал диспетчер. Звонила жена Гая.
Он шел к телефону и удивлялся: кому пришло в голову трезвонить об аварии?
– Кто это? Лютров? Леша, что у вас произошло? Что с Донатом?
– Ничего особенного, с ним все в порядке.
– Говори правду.
– Я только что разговаривал с ним.
– Где он?
– В клинике. Через час-полтора, наверное, будет на работе.
– Он разбился?
– Даже не ушибся. Так мне показалось.
– А почему в клинике?
– Ты же знаешь врачей.
– Как туда позвонить?
– Зачем?
– Леша!
– Честное слово, он…
– Лешенька, милый, я люблю тебя, дай мне телефон клиники!
Гая все-таки положили в госпиталь на внеочередное обследование. Домой он попал лишь через неделю. В первый же вечер Лютров заехал к нему.
Его встретила неправдоподобно похудевшая жена Гая.
– Решила сохранять фигуру, а?
– Издеваешься?
– Ну зачем же так? Гай дома?
– Дома твой Гай. Сумасшедшие вы люди. И профессия у вас безумная…
И ткнулась в плечо Лютрова, будто ждала его, чтобы выплакаться.
Он взял в ладони ее голову, посмотрел в заплаканные глаза.
– Если бы одна очень красивая девушка хоть чуточку была похожа на тебя, я был бы счастлив, – прошептал он ей на ухо.
Растерянно поглядев на него, она улыбнулась сквозь слезы и ткнулась в его подбородок мокрыми губами.
– Погоди, не входи, – она старательно вытирала лицо воротником халата.
Гай был обрадован приходу Лютрова так, как если бы кто-то третий согласился взять на себя часть его несчастий. Он усадил его напротив себя, попросил жену принести «что любит Леша» и принялся жаловаться.
– Ты заметил, – он кивнул в сторону жены, – на базе у меня авария, а дома – катастрофа, жена решила ходить худой и растрепанной, даже если ко мне приходят лучшие друзья.
Говоря это, он опасливо косился на жену, пока та ставила перед ним початую бутылку марочного коньяка и маслины в глубокой хрустальной вазочке. На полированную поверхность столика скатилась слеза.
– Лена, – измученным голосом сказал Гай. – Нельзя же все время… При Леше… Что он подумает?
Она присела рядом, отчаянно пытаясь не разрыдаться, слизывая слезы с верхней губы и пристально оглядывая мужчин.
– Ничего он не подумает, он любит меня, правда, Леша? Вот. Мне просто жаль вас, Потому и реву с самого утра. И совсем не оттого, что вы можете разбиться, нет. Я столько раз воображала все это, что наперед знаю… как будет. Просто мне страшно подумать, что все… случится раньше, чем жизнь наделит вас… тем, ради чего и живут на этой сумасшедшей земле. Пусть я останусь одна, пусть! Но я хочу быть уверена, что ты никогда не сокрушался о моей бабьей бесталанности, никогда не жалел о прожитом рядом со мной времени…
Помимо праздности в общественном ее смысле, той, что именуется тунеядством, есть томительная праздность духа, безделье чувств, ленивая пустота сердца.
Чувствуя в себе это тягостное состояние, Лютров избегал надолго оставаться сам с собой, и, когда прерывалось очередное «великое сидение» в КБ, работа на тренажере, он охотно отправлялся в самые неинтересные в продолжительные командировки, летал со служебными пассажирами, дважды с Главным на завод, где собирали предсерийный вариант С-441. И когда после долгого отсутствия возвращался домой, квартира уже не казалась ему такой надоевшей, как до отъезда, и он с удовольствием заводил остановившиеся часы на стене. Иногда Витюлька Извольский приглашал его «на природу», как он это называл. Лютров видел его с приятелями-холостяками в обществе ярко-рыжих полнокровных девиц с громкими голосами и ленивыми походками, но, видимо, слишком свежа еще была память о Валерии, не угасла надежда на ее звонок, чтобы соглашаться на такие поездки. Он не мог представить себя в компании друзей Извольского в то время, когда девушка из Перекатов набирает номер его телефона. На работу Лютров приезжал первым и уезжал последним. В привычной суматохе дня, в полетах в зоне, в долгих совещаниях по «девятке» время текло быстрее, чем в те часы, которые оставались до сна.
Работы на летной базе было много. Почти каждый день летал на опытном С-441 Чернорай; никак не мог закончить программу высотных полетов Долотов на С-224, что-то не ладилось с высотным оборудованием, из-за чего ему дважды пришлось аварийно снижаться; Гай осваивал модернизированную бесхвостку, разукрашенную как детская игрушка; много работал и Боровский на летающей лаборатории: проводил испытания нового сверхмощного двигателя, подвешенного под фюзеляж С-440.
После памятной беседы со Стариком «корифей» сник. Его чаще стали видеть в комнате отдыха. И первый же, после долгого перерыва, визит его в людную и вдруг затихшую комнату отдыха не остался без комментариев Кости Карауша:
– Явление Христа народу!
Боровский сделал вид, что не понял, к кому относятся слова Кости, запросто поздоровался со всеми и направился к Лютрову, сидевшему в кресле у окна с описанием системы управления «девятки».
Ростом Боровский немного уступал Лютрову, но – сказывались, годы – был шире, грузнее, и темные пиджаки, которые он обычно носил, слишком плотно прилегали к отяжелевшему торсу.
За несколько дней до того Лютрова назначили вторым летчиком в экипаж Боровского, речь шла о полете на опытном С-44, которому предстояло пробыть в воздухе около двух суток.
Поначалу Лютров подумал, что Данилов забыл согласовать его кандидатуру с «корифеем»: ни для кого не было секретом, что он не принадлежал к числу приятелей Боровского.
Но Лютров ошибся.
– Это я просил Данилова, чтобы вторым назначили вас. Не возражаете? – сказал Боровский, подсаживаясь к нему.
– Почему я должен возражать? – сказал Лютров.
Боровский провел рукой по седому бобрику на голове.
На мгновение у него возникло похвальное желание поговорить по душам, как это случается у тех, кто под наплывом добрых чувств отваживается, наконец, поставить точки над i. Стремление к ясности не подлежало сомнению, оно было на пользу делу.