Шрифт:
Баба Яга собиралась выпить чаю с брусничным вареньем, но только присела за стол, как чихнула, а потом ещё раз и ещё.
– Да что ж это творится? – всплеснула она руками и выглянула из избы в окошко. – Чую дух нерусский. Французскими духами несёт на всю поляну. Треть флакона кто-то на себя излил. Не меньше! Эй, кто сюда пожаловал?! Комаров этим не отпугнёшь, а вот добрых людей точно распугаешь.
Не было ответа. Только ветер чуть колыхал траву и разносил дурманящий запах.
– Вот ведь времена пошли: унисекс, будь он неладен. Даже не могу распознать, кого принесло: мужчину или женщину. Надо же было так надушиться, что и запаха тела не учуять. Кто там?! Что притаился? А если говорить со мной
– Ягава, так без чувств она, – присел под окошком заяц-помощник.
– Вот и славно, хоть она, а не он. Новенькая, что ли?
– Ага, – кивнул заяц. – Во-о-он в той высокой траве появилась.
– И что с ней приключилось?
– В обморок упала на движе, когда увидела своего парня с другой. А в себя не пришла. Так и увезли в больницу.
– Упала без чувств от чувств. А движ – это бал, что ли?
– Ага, – подтвердил заяц.
– Понятно, – театрально вздохнув, закатила глаза Баба Яга. – Пир, бал, вечеринка… Теперь движ. Почто они всё слова-то меняют, смысл ведь один?!
– Нет, – возразил заяц. – На балах людей кормили. А теперь они на тусовках только пьют.
– Тьфу, что за радость без еды! – скривилась Баба Яга. – А что, в моду вернулись платья с корсетами? Чего она в обморок-то рухнула?
– Так почти голодный обморок. Питалась плохо.
В ответ Баба Яга громко заохала, прижав руку к груди:
– Ох! Чай-то мой стынет! Давай в избу запрыгивай! Тут мне всё и расскажешь. Я в голодный обморок падать не собираюсь!
За столом Баба Яга продолжила допрос:
– Говоришь, питалась плохо? Отчего это? Раз по балам ходила, вряд ли нужда заставила? В знак солидарности с голодающими в Африке, что ли?
– Неа, – пошевелил ушами заяц, – худой хотела быть. Мода у них такая нынче.
– Ну-ну, – покачала головой Ягава, отправляя в рот ложечку вкуснейшего брусничного варенья. – Забыли люди истинный вкус жизни. Впрочем, не моя забота. А моя… – Баба Яга запнулась, замерла на секунду и вновь всплеснула руками, удивляясь своей забывчивости: – Что ж это я?! И ты мне зубы заговорил, ушастый! С чего она тут валяется? Я же не ждала никого сейчас. По графику очередной отправляющийся в мир иной только через полчаса будет. Ну-ка дай гляну в воду!
Ягава, оставив чай недопитым, поднялась из-за стола и пошла в угол избы на курьих ножках, спрятанный от взглядов захожих за печкой. Там на высоком резном деревянном столике стояла каменная чаша из чёрного малахита, до краёв наполненная водой. Женщина провела над прозрачной водой руками, будто разгоняя невидимый дым, потом второй раз и третий.
– И что там? – крайне заинтересовано спросил заяц. Он запрыгнул на край огромной чёрной чаши и стал вглядываться в воду, да так пристально, так старательно, что макнул туда кончики своих ушей.
– Не мути воду, ушастый! Слезай! – предупредительным тоном наказала зайцу Яга.
– Да разве я мешаю? Это уши! – начал оправдываться заяц, спускаясь на пол. – Никак не привыкну к облику зайца. Вот ведь мать-природа посмеялась над нами, над зайцами-то!
– Природа?! Не гневи всуе ни меня, ни Макошь – она богиня природы нашей да мать сыра земля. Очень функциональный у тебя облик: и слышишь прекрасно, и в холод тебя уши согревают, когда прижмёшь их к тушке получше, да и охлаждают при быстром беге – только и сбрасывай тепло через свои ушные артерии. Тьфу, заговорил меня опять! Лучше скажи, с чего эта девица там в траве бездыханная валяется? Ей через три месяца замуж выходить, а через год рожать. Ах, это свободомыслие современной молодёжи! Она своими внеплановыми обмороками весь рисунок полотна жизни Макоши изменит. Придётся срочно менять узор и прясть кучу судеб заново. И мне лишняя морока. Белок и лисиц, конечно, не хватает, да и зайцы толковые редко
Девушка лет двадцати – красивая, но с зеленоватым оттенком лица и впалыми щеками – приютилась на скамье в уголочке избушки на курьих ножках. За стол её звали, но она вежливо отказалась.
– Молчи уж! – махнула на неё рукой Баба Яга, хотя та ничего и не говорила. – Значит, Елена Захарова. Не совсем ты, конечно, Елена Прекрасная. Хотя… пару-тройку килограммов добавить – и вполне начнёшь мужской глаз радовать. Да не про Колю я твоего! Тот ещё ухажёр. Вот бабы, а! Вот дуры! Думаешь, я не такая? Я своего Велеса триста лет ждала, пока тот в карты играл. Но он-то хоть мужчина статный, а этот? За ним же, кроме красоты и родительских денег, больше ничего не числится.
Лена лишь тихо шмыгнула носом и ещё больше сникла.
– Ты жить-то хочешь? – с излишним напором спросила Ягава и даже сама пожалела: девчушка была в целом неплохая, а то и вовсе хорошая.
– Нет, – тихо сказала Захарова, не поднимая глаз.
– Так любишь, что ли?
Елена кивнула.
– Так он же не первый раз с другой тебе встречается? А ты всё любишь… Ну да, ну да. Любовь, она такая… Ладно, на нет и суда нет. Пойдёшь завтра в Навь, раз так жизнь не мила. Что мне тут тебя ещё уговаривать?! Своих забот хватает. Вон уже те, кто своевременно в мир иной отходят, в очереди стоят, забор подпирают. Так и поломать недолго. Нужно Велесу сказать, пусть кого-нибудь пришлёт завтра поправить ограду, а то триста лет почину не знает. Ты только не пугайся: завтра мышью полевой проснёшься. Ну а что делать? Не доросла, как положено было, до лисицы, решила умереть серой мышкой. Но не серчай, я похлопочу за тебя, перебежишь так по Калинову мосту и сразу следуй к тридцати трём ручьям. Там прыгай в первый же ручей и обернёшься мавкой, как раз сейчас Троицкая неделя и это возможно. Всё лучше, чем серой мышкой ходить. Держи вот путеводный клубок, он тебя выведет. Да крепко его держи! И в руке. Сейчас засыпать будешь на этой лавке. В карманы не клади, не будет у тебя их завтра.
Лена Захарова безвольно на всё согласилась, крепко зажала подаренный Бабой Ягой путеводный клубок и тут же уснула, убаюканная словами Ягавы.
На следующее утро Захарова и правда проснулась полевой мышкой. Как заведённая устремилась она на своих четырёх лапках за путеводным клубком – через ворота в Навь прямиком по Калинову мосту. А добравшись до тридцати трёх ручьёв, прыгнула в самый бурный поток – горе своё забыть раз и навсегда. Но не тут-то было. Вынырнула она уже не мышкой, а в своём прежнем человечьем облике – с чуть вьющимися от влаги длинными русыми волосами, в лёгком белом сарафане до пят, искрящемся сродни воде на ярком солнце. Она села на берегу, кажется, только сейчас осознавая, что произошло.
Поодаль в одном из ручьёв плескались пять девчонок – как её возраста, так и помладше.
– Эй! – помахала ей одна из девиц. – Ты новенькая? Иди к нам!
Лена вроде как и хотела подойти, но застеснялась. Всё было чужое. И слишком умиротворяющее. Ни тебе высоток, ни шума машин, ни ярких огней. Это даже нельзя было сравнить с захолустной деревней. Может, если только с глухой тайгой. И как ей, москвичке, теперь жить в этом благолепии? Сердце Захаровой предательски сжалось: «Кажется, я попала. Коля не любит. Жить не хочется. Да и всё это совсем не похоже на спасительную смерть».