Незваные гости
Шрифт:
– Где бы я ни был, в небе, или в этом запущенном замке, или с женщинами на другом конце света… Я люблю.
«Уж не сон ли это», – подумал Патрис… Казалось, что спина и голос принадлежали не Дювернуа, а совсем другому человеку, и человек этот говорил:
– Я так несчастен, что готов пустить себе пулю в лоб, и в то же время счастлив, как ни один человек на земле. Знаете ли вы, почему я здесь, почему я живу в этом запустении? Я жду. Ее нет в Париже. Что можно делать в Париже, когда ее там нет? Зачем Париж и все, кто в нем живет, когда ее там нет!
Патрис молчал. Как странно… Вдруг открыть
– …другие находят, что она уже не молода, что в ее красоте есть что-то неестественное, пугающее. Но для меня – достаточно звука ее голоса, и я покорен… Перед ней у меня нет ни гордости, ни самолюбия. Мы подходим друг другу так же мало, как китайская пагода к этому лугу… А между тем это длится, длится уже пятнадцать лет, и я все еще не получил отпущения, и нет мне помилования, и отбываемое мной наказание не будет заменено смертной казнью…
Патрис, невидимый в наступившей темноте, думал о том, что мадам X…, его связь с которой длилась уже шесть месяцев, очаровательная женщина и что ему будет приятно ее увидеть завтра вечером… Они пообедают вместе, потом пойдут к ней. Он подумал, что бросит ее так же безболезненно, как во время путешествия комнату в гостинице…
– …из-за нее и для нее, – говорил голос Дювернуа, – я хочу написать эту книгу: она – не француженка. Она не изгнанница и не «перемещенное лицо», просто женщина, которая не рождена для того, чтобы прилепиться к земле, как дерево…
Дювернуа обернулся, наткнулся в темноте на стул.
– Я держу вас в темноте, простите меня! – Он повернул выключатель, и хрустальная люстра загорелась под потолком, свет едва проходил сквозь пыльные подвески и слабо освещал большую комнату. – Надо вам сказать, Граммон, что эта болезнь у меня хроническая, так и живу… – Он наполнил стакан Патриса и снова, вытянув ноги, запрокинув голову, с отсутствующим взглядом уселся в кресло. – Но книгу я хочу написать для нее… Ваше стихотворение, украинец и его тоска по Испании… вы не знаете, как часто я их вспоминаю. Когда я слышу слова, которые поражают, как слова этого стихотворения, я говорю себе… Часто я себе говорю… Зачем писать, когда другой уже сказал то же самое… и так хорошо, намного лучше, чем я смогу это сделать! Но то, что хочу сказать я, – не похоже на эти стихи… Знаете ли вы строчки Клоделя:
«…И что для меня все ароматы изгнания, когда пальцы пахнут листом орешника, который я растираю…»
Вот моя цель… Вот что я хотел бы сказать… И тем не менее я благодарен вам за «испанскую грусть» и за все, что вы мне рассказали сегодня. Знаете ли вы, что эти стихи говорят мне гораздо больше о коммунизме, чем все их газеты?
В самом деле… Но что ему до коммунизма, этому Дювернуа! Чего он все возвращается и возвращается к нему! Зачем ему коммунизм?
– Но я думал, что вы мне еще что-то хотели рассказать, – повторил Дювернуа в то время, как Патрис, потягивая джин, рассеянно молчал. – Вы так внимательно занялись моими делами, Граммон…
– Это вполне естественно, – возразил Патрис. Теперь он упрекал себя, что принял за развязность и спесь застенчивость и душевное целомудрие Дювернуа. – Кроме того… Помните ли вы женщину, с которой мы встречались в Нормандии? Монику… Впрочем, это глупо… Как вы можете ее не помнить, когда она спасла вам жизнь!… Но я не знаю, известно ли вам ее настоящее имя… Ее зовут Ольга Геллер.
– Ну да, разумеется, конечно, я помню… Мне потом сказали, что она работает в ГПУ. Советская шпионка.
Пораженный Патрис поставил стакан на стол:
– Работает в ГПУ, Моника?
– Ну да, – повторил Дювернуа, – отчего это вас так потрясает! Что здесь такого удивительного? Меня предупредили об этом еще в армии. Офицеру не полагалось общаться с ней, даже если она и не была непосредственно опасна… Это касается также и административных, и министерских служащих, уверяю вас… Но что вы хотели мне рассказать о ней? Теперь ведь я не в армии, я – частное лицо.
Патрис был растерян:
– Что я могу сказать… Меня никто ни о чем не предупреждал… Для меня она по-прежнему Моника, наша преданная, верная, милая Моника! Вы помните? Она так много для нас делала… И я никогда не встречал такой смелости, даже у мужчин… И как хороша при этом!…
– Она все еще хороша?
– Для меня – да. Может быть, она и изменилась с тех пор, но я этого не замечаю… Ведь прошло уже лет десять? Моника – шпионка!
– А что она делает сейчас? – спросил Дювернуа невозмутимо.
– Она спряталась от всех… Несмотря на необычайные подвиги и ордена… Получает большое жалованье в рекламной конторе. Моника – шпионка… это безумие…
– Но, милый друг, не могло же у русских не быть шпионов, так почему не Ольга Геллер?… Одинокая женщина, без определенной среды… А помните, как она говорила о России, с каким энтузиазмом!
– Да, я очень хорошо помню… Но, скажите мне, разве в эпоху Сталинграда хоть кто-нибудь говорил о России без энтузиазма? – И Патрис сухо добавил: – К тому же Моника, или, если вам больше нравится, Ольга Геллер, – француженка: у нее французский паспорт.
– Разве? – Дювернуа посмеивался. – У эмигрантов паспорта ничего не значат, какой дадут, такой и есть.
– В общем, – резюмировал Патрис, – я начал говорить с вами о Монике, забыв, что вы ее знаете… Оказывается, вы ее знаете гораздо лучше, чем я… Если бы она вас интересовала с точки зрения романа, вы бы вспомнили о ней и без меня, – Патрис сознательно ввернул слово «роман»: нечего церемониться с этим типом… Застенчивость? Скромность? Какая ерунда! И он добавил: – Весь наш разговор не имеет смысла… Вы знаете, я и литература…
– Наоборот, я как раз очень благодарен вам, что вы мне напомнили о ее существовании… Уверяю вас, что теперь я могу с ней встречаться вполне спокойно, сейчас это вполне удобно, более того, она может мне помочь…
У Патриса все еще было ощущение, что Дювернуа разыгрывает его, и он с известным удовлетворением объяснил ему, что встретиться с Ольгой не так-то легко. Если для Дювернуа это действительно важно, только в таком случае он может попробовать их свести…
– В чем препятствие? – спросил Дювернуа тоном старшего по чину офицера.