НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 6
Шрифт:
«Чем изощреннее становится наука, — думал Жу, — тем внимательнее должна относиться она к первобытным сказкам и верованиям- в них часто оказывались крупицы истины!» Наивное одушевление дикарем воды, небесных светил и камней — не было ли предчувствием гнездящейся в них жизни?
В какой-то момент Сапиенсом овладело ощущение пустоты, словно центр тяжести переместился. Вокруг теснились горы, небо было пустынно. Но Сапиенс стоял, не смея ступить: что, если его подошва обрушится на миры, трудолюбивые, невидимые, где целая жизнь с ее длинным путем умещается в долю секунды жизни Сапиенсов? Он почувствовал себя словно впаянным в некий монолит.
И вторично ощущение бездны наполнило его дурнотой: он увидел над собой безоблачное пространство. Но увидел его не таким, как знал ежедневно: небо помутнело, принимая зловещий фиолетовый оттенок. Каждой клеткой он ощутил свою малость, малость своей планеты и чрезмерно ничтожные размеры всего вокругсолнечного эллипса…
Он поднял голову и на секунду уставился в серую пленку окна сосредоточенным, почти невидящим взглядом. Да, эксперимент был ему запрещен, он проводил его сам, на свой страх и риск. Ему пришлось уйти из Большого Круга, никого не убедив. Он шел тогда медленными шагами, и почти неуловимая усмешка трогала губы, словно мысли его были уже далеко. Перед этой бесстрашной, спрятанной внутрь улыбкой все невольно расступились озадаченные, в молчании. И все-таки никто не захотел последовать за ним.
Грустная жалость шевельнулась в сердце Жу. Он смотрел на бледнеющее окно, как на скорлупу. Все человечество представлялось ему сейчас не более чем птенцом: едва высунув голову, он воображает, что раздвинул мир бесконечно!
Жу не смог заставить Большой Круг приостановить наступление на космос, пока не будет точно известно, что земляне не разрушают, не топчут чьи-то чужие миры, существующие, может быть, в другом времени и ином измерении. Но он продолжал сам искать их следы в пролетевшем нейтрино, ловить странные сигналы, которых до него никто не замечал. Вот-вот, казалось, в его руках появится нечто осязаемое… Тогда он пошлет разумному миру бесконечно малых и бесконечно больших величин первую весть, возглас землянина, снедаемого раскаянием и восторгом: «Мы все-таки начали путь познания, хотя он перед нами огромен, — скажет он им. — Имейте снисхождение к дикости Сапиенсов».
Дом плавал в тумане, стены проглядывали неясно. В этой серой предутренней дымке, — полусливаясь с нею, продолжая ее, — встала отвесная стена гор. Серый расплывающийся мираж, слегка позолоченный низкой луной. В уступах лежал поздний снег, тоже призрачный. Небо слегка зеленело в разрывах. Понемногу горный пик как бы освобождался от едкой пелены, и только ущелья по-прежнему дымились, словно там, на дне, кто-то все еще жег можжевеловые костры. Свист пичуг с колокольчиковыми голосами и карканье ворон наполняли безветренный воздух.
— А все-таки хорошо, что мы здесь совсем одни, — проговорил Бывший Пес, следя за тяжело снявшейся птицей. — В этом уголке среди гор никогда ничего не меняется, как остается неизменным птичье яйцо. Они все одинаковы до сих пор, что у археоптерикса, что у этой вороны!
— У вороны яйцо запрограммировано иначе, — возразил Лошадь. — Сложнее.
— Ну, не знаю, — глубокомысленно отозвался Пес. — Создать из рыбьей чешуи перья тоже было непросто. А ведь эволюция быстро совершилась! Жу не захочет этим заняться, но в вороньем яйце, может быть, и до сего дня живет крошечный археоптерикс? Сапиенсы убеждены, что они все знают. А для меня чем больше что-нибудь знаешь, тем сильнее хотелось бы это понять,
Асфальтовая рекаТеплая, как щека,Только приляг слегка,Будешь лежать века, —пробормотал вдруг он.
— Что это? — спросил Лошадь.
— Какая-то старая песня.
— Теперь давно нет асфальтовых дорог.
— Я знаю.
— Послушай, ты уже совсем разучился лаять? Только говоришь и говоришь?
— Нет, еще могу.
И в подтверждение Пес поднял морду к бледному небу, где давно потухли искусственные луны и стал невидим зеленый игольчатый луч. Только старая Луна, совсем опустившись к горизонту, сияла все тем же теплым тихим светом.
Раздался высокий надрывный звук волчьего воя. Что-то сжалось внутри Бывшего Пса; он пытался возродить в себе ощущение бесконечно далекого… Время остановилось.
Внезапно обоих словно ударило током: у дверей лаборатории стоял Сапиенс.
— В чем дело? — спросил он утомленно. — Разве изменен режим суток? Почему вы здесь?
Первым опомнился Бывший Пес. Он деланно зевнул и потянулся.
— Видишь ли, Сапиенс, — небрежно сказал он. — Сегодня полнолуние, и я захотел проверить, сохранился ли у меня атавистический инстинкт.
— Ну, и?..
— Есть, но уже приходится снимать внутренние тормоза, чтоб полаять. Архаический способ передачи информации!
Сапиенс бледно усмехнулся…,
— Опыты надо согласовывать со мной, — сказал он, уже оборачиваясь к другому. — А ты?
— Я?!.. Рыжая шерсть взмокла от напряжения.
— Что такое? — протянул Сапиенс, зорко и холодно глядя на него. — Почему ты так волнуешься? Опять неразумная трата эмоций на сущие пустяки?
Он протянул руку, и гибкие, чуткие, бесконечно сдержанные и абсолютно бесстрастные пальцы прикоснулись к задрожавшей шкуре.
— Ты стал слишком нервным. Может быть, тебе не на пользу тишина здешнего места? Что ты скажешь, если я отошлю тебя на время в Большой Круг?
— Это ни к чему, Сапиенс, — поспешно вмешался Пес, с тревогой и жалостью глядя на своего товарища. — Думаешь, ты выглядишь лучше, когда по утрам выходишь из своей лаборатории? У Лошади такое же право напрягать нервную энергию во имя поставленной цели.
— Цели? Это любопытно, — пробормотал Сапиенс. На мгновенье зрачки его вспыхнули, но утомление пересилило, веки опустились на глаза.
— Я пойду лягу, — сказал он вяло. — Принимайте сигналы и следите за натяжением плазмы в аппарате Ф-18. Напомните мне об этом разговоре. Может быть, произошел перескок сразу на два порядка? Мы поговорим.
Бывший Лошадь смотрел ему вслед: узкая спина, легкая скользящая походка…
— Если бы с ним можно было говорить, — прошептал он. Ах, если б только с ним можно было говорить! Пойди, проследи, выпьет ли он хоть свой стакан перед сном?
Бывший Пес, свесив голову, молча двинулся за Сапиенсом. Лошадь остался посреди двора один.