Ничего личного. Дилогия
Шрифт:
– Беспокоишься насчет наследственности? – рассмеялся Павел. – Брось, я здоров, здоровее некуда. Никогда ничем не болел, не считая детских ссадин и синяков. А если даже голова заболит, в ушах зазвенит, знаешь, пальцы иногда… давит, – справляюсь легко, без таблеток. Тренер научил. Соединяешь пальцы и гонишь эту самую головную боль по кругу. Плечо, ладонь, другая ладонь, голова, другое плечо. Пока не утихнет. На самом деле просто избыток бодрости, да и прошлые переживания. Мама, бабушка… Справляюсь. Пальцы вместе – и все…
– Вот как? – оживилась Томка. – А… если у тебя связаны руки?
– С трудом могу представить такую ситуацию, – нахмурился Павел и тут же вновь рассмеялся. – Но значения это не имеет. Достаточно представить, что пальцы соединены. Даже если у тебя вовсе нет рук.
– Утешил, – грустно улыбнулась Томка. – А я уж начала беспокоиться за калек. Часто приходится соединять пальцы?
– Нет, – пожал плечами Павел. – Очень редко. Последний раз – когда дядя погиб. Я проверялся, кстати, нет ничего. Ни давления, ни патологии какой. Скорее всего, психическая травма. Я хоть и не помню ничего, но бабушка сказала, что, когда мамка умерла, я был у нее на руках. Как она меня не уронила – не представляю. Мгновенно умерла. Словно все сосуды полопались. Бабушка плакала, что смотреть на доченьку страшно было: глаза кровью затекли. Я не врач, но дядя наводил справки потом: никаких шансов. Какая-то болезнь.
– Прости, – прошептала Томка.
– Ничего. – Павел коснулся губами ее щеки. – Понимаешь, в деревне как-то все по-другому. Может быть, она мучилась, только не жаловалась никому. Да и некому было жаловаться. Дед умер, когда она еще сама была девчонкой, а бабушка головы не поднимала, работала всю жизнь. До самой старости. До собственной смерти в заботах.
– А отец? – прошептала Томка.
– Ничего о нем не знаю, – пожал плечами Павел. – Ничего не знаю – ни фамилии, ни как выглядел. Ничего. Только имя. Мот.
– Подожди, – удивилась Томка. – Ты же Матвеевич.
– А ты хотела, чтобы я был Мотович? – усмехнулся Павел. – Или Моторович? Да какая разница? Мот, Мотя, Матвей. Не думай, Мот – не кличка. Имя. Может, его и звали Матвеем? У нас в деревне всех Андреев Дрюлями звали. И что?
– И где он? – погрустнела Томка.
– Нет его… – Павел замолчал, обгоняя ползущий в гору грузовичок. – Понимаешь, бабушка его едва знала. Я ведь тоже ее расспрашивал. Она только и могла сказать, что батя мой был красивый. На вокзале мамка с ним познакомилась. Сердце у него, что ли, прихватило. Не знаю, но пришел в себя быстро, на инвалида нисколько не был похож. Только говорил медленно. Бабушка рассказывала, что он словно в голове с одного языка на другой переводил. Помог мамке сумку донести до электрички. Так и увязался. Его деревенские парни даже поколотить пробовали, когда он в деревне оказался: на мамку мою многие глаз держали. Дядя мой разузнать про него все пытался – так выяснил, что тот сильным оказался, мог бы всем обидчикам бошки пооткручивать, но ограничился тем, что расшвырял их в стороны. Вот и все. Короче, вся информация. Сгорел он. Познакомился с бабушкой, сговорились о свадьбе. Ну он пошел устраиваться на работу в совхоз, да не дошел. Сгорел. В уголь почти. Может, кто-то из обиженных бензинчика плеснул, что вряд ли на самом деле, а может, и так загорелся. Я тоже искал причину – бывает изредка такое, спонтанное возгорание называется. Загадка природы. В любом случае виноватых не нашли. Бабушка рассказывала, что больше всего ее удивила трава. И авоська. Его же только по банке узнали – он с собой банку нес, должен был после совхозной конторы зайти за молоком. Так вот, от человека, считай, только головешки остались, а авоська в руке да трава под ним – не тронуты. Да, одежда еще была. Она, правда, истлела все-таки.
– Тогда уж точно не бензин, – прошептала Томка.
– Ну… – Павел щелкнул радиоприемником, постучал по каналам, опять выключил. – Сжечь могли и в другом месте. Ладно. Так или иначе, а почти через девять месяцев родился я. Павел Мотович.
Они засмеялись одновременно, но Томка примолкла первой. Опять уткнулась носом в его плечо.
– Смотри. Это же страшно. Твой дом снесли. Квартиру старую ты продал. Неизвестно, что с ней. Мама и отец погибли. Дядя погиб. Может, ты сам какая-нибудь аномальная зона?
– Ага, – усмехнулся Павел. – Геопатогенная, но двуногая и передвигающаяся. Ты не волнуйся, со мной все в порядке. И с тобой все будет в порядке. Я железобетонный.
– Армированный и выдержанный? – хитро прищурилась Томка.
– Хочешь проверить? – притормозил Павел.
12
Дом Ильи Георгиевича Губарева был выстроен по всем правилам монументальности и похвальбы. Огромный, облицованный серым камнем лабаз вздымался в высоту метров на двадцать, и прилепленная к его углу непременная башенка не казалась архитектурным уродством только потому, что ничего испортить не могла. Залатанная асфальтовая дорога превращалась возле дома директора хладокомбината в тщательно выровненную бетонку, а тротуары одевались развеселой мозаикой плитки.
Павел подошел к дому Губарева пешком. Оставил «девятку» на стоянке у супермаркета, сел в маршрутку и налегке добрался до окраины городка. Ему не приходилось бывать в гостях у Деда, но не выцепить взглядом памятник почившего архитектурного вкуса мог только слепой. Тем не менее, сойдя с маршрутки и двинувшись к приметному сооружению, Павел начал подходить к каждому дому, вызванивал хозяина или хозяйку и, представляясь, расспрашивал, как добраться до дома директора хладокомбината. Когда он подошел к массивным, украшенным причудливой ковкой воротам, его уже сопровождала стайка добровольных помощников – мальчишек на велосипедах.
– Чего надо? – едва не столкнулся с ним франтоватый водитель Деда, накручивающий на пальце ключи от тяжелого «американца». Машина под прицелом видеокамеры стояла возле ворот, водилу Дед явно послал куда-то с поручением, но тот решил сыграть в хозяина. Сделал вид, что не узнал Павла, хотя ребятню приметил.
– Привет, Сашок, – улыбнулся знакомцу Павел. – Я к Илье Георгиевичу. Важный разговор у меня. И не говори, что его нет дома. Если ты здесь, значит, и он здесь. Хотя ты намылился куда-то? Так езжай. У меня к тебе вопросов нет. А к Илье Георгиевичу есть, – помахал рукой Павел в нацеленную на въезд в усадьбу видеокамеру.
– Жди, – неприязненно бросил Сашок под ноги Павлу и прикрыл калитку.
Ждать пришлось недолго. Павел едва успел оглянуться на мальчишек, которые таращили на него глаза, как на сумасшедшего, что вознамерился войти в клетку с тигром, когда калитка вновь звякнула, и Сашок махнул рукой – заходи.
Цветная плитка продолжалась и внутри двора. К дверям дома вела широкая, отделанная белым камнем лестница, но угрюмый садовник, что корячился с секатором у кустов чайных роз, показал дорожку, огибающую дом слева. Павел едва успел пройти десяток шагов, как здоровенный детина в синем жилете, полирующий зеленую траву газонокосилкой, бросил агрегат и шагнул навстречу.
– Руки подними, – лениво проговорил он.
Павел хмыкнул, поднял руки. Детина ловко, словно в нем и не было ста двадцати килограммов веса, присел на корточки и последовательно ощупал ступни, затем ноги, живот, спину, бока, руки, провел жесткими пальцами по голове.
– Разувайся, – бросил коротко.
Павел скинул ботинки. Детина осмотрел каблуки, швырнул ботинки на дорожку.
– Я в аэропорту? – поинтересовался Шермер.
– Не зарывайся, парень, – прогудел детина. – Дед в беседке. Ближе чем на пять метров не подходи. Голоса не повышай. Относись с уважением. Для твоей же пользы!