Ничего не бойся
Шрифт:
Боль – это… забыть во время экзамена, как пишется слово «позвоночник», даже несмотря на то, что повторяла материал прошлой ночью. Из-за одной ошибки я получила всего девяносто баллов, и хотя отец сказал, что это хороший результат, мы оба с ним знали – не идеальный.
Боль – это… когда отец не приходит поддержать тебя на государственную научную выставку, ссылаясь на то, что у него слишком много работы. Пока он оправдывался, извинялся и говорил, как сильно любит меня, я внимательно смотрела ему в глаза, пытаясь в них разглядеть его чувства. Сожаление. Раскаяние. Эмоции, которые у человека по определению появляются
Боль – это… когда лучшая подруга в красках описывает подробности своего первого поцелуя, а ты, с завистью глядя на ее восторженное лицо, тихо надеешься, что тоже сможешь когда-нибудь почувствовать нечто подобное. Мой отец нашел двух сестер, которые, несмотря на врожденную нечувствительность к боли, вышли замуж и завели детей. Одна из них во время родов сломала тазобедренную кость, но заметила это только через несколько недель, когда просто не смогла больше терпеть странное щелканье в бедре. Неспособность чувствовать боль ни в коем случае не исключает возможности влюбиться или быть любимой и уж тем более никак не лишает человека с генетическим отклонением надежды стать нормальным.
Она не лишает желания завести семью…
Мой приемный отец любил меня. Конечно, не так, как все отцы любят своих дочерей. Нет, у него был взвешенный контролируемый подход к жизни. Когда стали ясны жестокие реалии, с которыми мне придется столкнуться в жизни, он сделал огромный вклад в мое будущее, открыв для меня двери своего роскошного дома и внушительного размера кошелек. Он нанял лучших сиделок, которые помогали мне преодолевать ежедневные трудности, в то время как сам продолжал изучать мою особенность и писать сухие научные отчеты.
Однако он не мог предвидеть то обстоятельство, что мне часто будут сниться кошмары. Откуда ему было знать, что маленькая девочка, неспособная ощущать боль, станет каждую ночь чувствовать ее во сне. Узнав об этом, отец начал задавать мне бесконечное количество вопросов. Что я видела? Что я слышала? Что я чувствовала?
Я не могла дать ответ. Мне действительно было страшно. Ночь. Темнота. Чей-то смех. Куклы. Ножницы. Чулки. Карандаши. А однажды я увидела в саду лопату, прислоненную к стенке гаража, и побежала от нее с криками, затем закрылась в шкафу и несколько часов оттуда не вылезала.
Гром, молния, ливень. Черные кошки. Синие одеяла. Какие-то свои детские страхи я могла легко описать, а какие-то совершенно сбивали с толку.
Отец даже советовался по этому поводу с детским психологом. Та порекомендовала мне рисовать свои кошмары. Но у меня не получалось. Моих художественных талантов хватало только на то, чтобы нарисовать черный прямоугольник, разделенный пополам желтой линией.
Позже я подслушала, как психолог говорила моему отцу:
– Возможно, это все, что она может увидеть, закрывшись в шкафу. Понимаете, даже маленький ребенок способен различать добро и зло. Поэтому ей снятся эти сны. В шкафу она пытается спрятаться от зла. Вспомните, что приходилось испытывать бедняжке в старом доме, какие вещи вытворял ее отец…
– Но откуда она могла все это знать? – не унимался отец. – И дело не в том, что она была совсем крошкой. Просто если ты не чувствуешь боли, откуда тебе знать, чего нужно бояться? Разве боль не является корнем всех наших страхов?
Психолог не нашлась что ответить на это. Собственно,
В четырнадцать лет я перестала ждать, что причины моих кошмаров таинственным образом раскроются сами. Вместо этого я начала наводить справки о своей семье. О моем биологическом отце писали сразу в нескольких газетах. В основном это были статьи под заголовками «Дом кошмаров в Беверли» или «Безумный плотник устраивает резню». Оказалось, мой биологический отец, Гарри Дэй, жестоко убил восемь проституток. Нескольких он закопал на заднем дворе своего магазинчика, а остальных спрятал прямо под паркетом в нашей гостиной. Полиция выдвинула предположение, что некоторых из женщин он держал взаперти несколько дней или даже недель и ежедневно подвергал их пыткам.
Какое-то время я с нездоровым интересом вчитывалась в каждую газетную статью, где упоминалось имя Гарри Дэя. Не только потому, что мое прошлое было шокирующим и ужасным, а скорее из-за того, что оно казалось таким… чужим. Я смотрела на фотографию нашего дома, на ржавый велосипед у крыльца и ровным счетом ничего не чувствовала.
Даже фотография отца не вызывала ни малейшего проблеска воспоминаний. Ни я, ни моя сестра ни капли не были на него похожи. Я не могла вспомнить ни этих его огрубевших рук, ни раскатистого низкого смеха. Гарри Дэй. Улица Блумфильда, 338. Это то же самое, что посмотреть кино. Вроде и похоже на правду, но верится с трудом.
Мне было всего одиннадцать месяцев, когда полицейские узнали о садистском хобби отца и вломились в наш дом. Гарри нашли мертвым в ванне, он вскрыл себе вены. Тогда они забрали мать в психиатрическую лечебницу. Там она вскоре и умерла, а нас с сестрой отдали на попечение.
Когда я не пялилась на ухмыляющуюся физиономию Гарри, то занималась матерью. Не так уж много имелось ее изображений. Жила где-то на Среднем Западе со своей семьей, затем бросила школу и сбежала в Бостон, где устроилась официанткой. Позже она вышла замуж за Гарри, поставив таким образом на своей судьбе крест.
Единственные фотографии, что мне удалось найти, – это полицейские снимки, на которых она стояла в углу своей гостиной, пока детективы отрывали половицы в центре комнаты. Сутулая худая женщина с изможденным лицом и спутанными каштановыми волосами.
В ней я тоже не узнавала себя. Я видела только призрак женщины, чья судьба была поломана задолго до того, как к ней пришли на помощь.
В конце концов мои кошмары прекратились. Я перестала интересоваться семьей, которая наградила меня мутирующей ДНК, и направила все свои усилия на то, чтобы заслужить любовь приемного отца. Тот, в свою очередь, стал отпускать сиделок на выходные и помогать мне со школьными проектами, иногда даже сидел со мной по ночам, когда я не могла уснуть.
Он любил меня. Несмотря на его преданность науке, несмотря на мою неполноценность, мы стали семьей.
Потом он умер, и мои кошмары вернулись с удвоенной силой.
Первая ночь после похорон отца. Выпив побольше портвейна, я наконец закрыла глаза…
Дверь шкафа внезапно распахнулась. Передо мной открылась небольшая захламленная комната, тускло освещенная единственной лампой без абажура. В центре комнаты стояла сестра, в руках она сжимала старого плюшевого медвежонка. Отец стоял возле дверцы шкафа, он поочередно смотрел то на меня, то на сестру.