Нигредо. Книга II
Шрифт:
Последние ее слова были адресованы четырем дюжим парням, выполнявшим самую черную работу. Они и землекопы, и могильщики и местные сторожи – поставишь им бутылку-две или потрясешь парой купюр перед носом, они что угодно сделают. Классический пример взаимовыгодных рыночных отношений. Могильщики побросали окурки в мокрые кусты, расправили плечи. Сырая земля чавкала под подошвами их тяжелых, облепленных грязью, помятых сапог.
Из машины возникло еще одно сморщенное существо. Фрау Бруна – яркое олицетворение таких понятий, как старость, немощность, глупость и болезнь
Лицо Бруны не выражало ничего кроме презрения и негодования, словно ее оторвали от просмотра любимого сериала и заставили сидеть с ненавистными внуками. Господи, ну и морда.
– Пошевеливайся, мама! – прошипела Верин, брезгливо ступая по грязным лужам, – К вечеру дождь только усилиться, а нам еще ехать домой. Герда, Гаран, помогите же ей кто-нибудь!
Визгливый крик Верин еще долго стоял в ушах. И как можно только было превратиться в такую истеричку? Не удивительно, что второй ее муж пустил себе пулю в лоб, а третий сбежал на восток с какой-то красоткой. Любой на их месте поступил бы так же – тут даже спорить не приходится.
Шествие началось. Уродливо, неловко, криво. Гроб подняли, взвалили на плечи и понесли. Несли кое-как, и дважды чуть не выронили свою траурную ношу в грязную кашу обочины. Возможно, дождь может быть символом тоски и горя, утери и печали, но только не в этом случае – сейчас он вызывал только раздражение. Шипела под нос Верин, подтягивая полы своего пальто, семенил, едва поспевая за ней Рихард, загнанно поглядывая на хмурое небо, тащилась старуха Бруна под руку с внуком Гараном. Сгорбившись под тяжестью цветов шла Герда. В самом конце процессии неспешно вышагивали землекопы, попеременно прикладываясь к горлышку бутылки, отчего гроб беспощадно трясло. Расстояние в тридцать метров они преодолели за треть часа, пробираясь через канавы, лужи и мокрые заросли.
Старое кладбище близ Шварцвальда хорошо спрятано – нужно постараться, если решил похоронить близких там. Ни подъездных путей, ни нормальной асфальтированной дороги – черт знает что.
Кладбище Шварцвальда – это просто нагромождение старых могильных плит. Место давно заброшено, и перестало пользоваться спросом уже с век назад. Нет, среди горожан есть те, кто решает, что можно сэкономить, и привозят трупы сюда. Не нужно платить ни властям, ни смотрителям, даже могилу можешь сам выкопать, если сил хватит. Делается это в двух случаях: или когда ты невероятно беден и жаден, или если ты невероятно богат и жаден. Третьего, как правило, не дано.
Между могильными плитами сохранилась петляющая тропинка, едва заметная в высокой траве. Она змеится между памятниками и ее легко потерять, если не знать, куда именно тебе нужно. В конце ее, по правую руку – глубокая черная яма, куда медленно стекает дождевая вода.
– Вот и могила. Прекрасное место. Прекрасный день. Прекрасная яма, – констатировала Верин, в конце концов, вытирая капли с лица, – Вот и добрались.
Нет, Верин не плакала. Не уверен, что эта стерва вообще может плакать. Дождь очень удобно маскирует любые чувства и эмоции, превращая их в траур. Заезженная фраза, но вовсе не лишенная актуальности. Правда, иногда от нее просто воротит. От фразы, а не от Верин. Но и от Верин, впрочем, тоже.
Гроб поставили в нескольких шагах от могилы. Серебряные струйки стекали с черных деревянной крышки, бежали ручейками по траве, разбивались блестками об острые грани серой могильной плиты в стороне, где была всего лишь одна короткая надпись: «Реймонд Мольт. Не любим. Не помним. Не простим». Немного ниже – дата рождения и дата смерти. Сегодняшний день. Красиво, эстетично, доходчиво. Большего и не требовалось.
– Вот и все, папочка, – проговорила Верин, презрительно глядя на меня, сверху вниз, – Как тебе твой новый дом? Нравится?
В ответ я пробурчал что-то неразборчивое. Довольно сложно говорить внятно, когда твой рот заклеен липкой лентой, а руки связаны за спиной так, что ты не можешь сорвать эту дрянь с лица.
– Молчи-молчи, – продолжила Верин, наблюдая за моими бесплотными попытками высвободиться, – Лучше вспомни-ка все то, что ты делал с нами за последние годы. Каким чудовищем ты был. Как портил жизнь мне, маме, своему брату и своим внукам. Ну, приходит на ум?
Я смотрю на них, не моргая, даже когда дождь попадает мне прямо в глаза. Все они здесь, справа налево. Верин, Гаран и Бруна, Герда и Рихард. Неблагодарные твари, которые не могут оценивать всего, что я для них сделал. Все, что делает верующий человек – он делает во славу Господа нашего. И каждому из моей гнилой семейки это прекрасно известно.
– Поэтому ты обанкротил Рихарда, – мрачно перечисляет Верин, глядя мне в глаза, – Насиловал меня, избивал мать, отправил в тюрьму Гарана, запирал в доме Герду, а после сломал ей ноги, что бы она никому не рассказала.
Соблазн велик, а человек – слаб. Иногда плоть слишком слаба. Я попытался бы донести до них эту мысль, если бы не проклятый скотч, который превращает любой возглас в нелепое мычание.
– Сегодня день твоих похорон, папа, – безжалостно говорила Верин, все больше превращаясь в настоящую неблагодарную мегеру, – И это место в земле, могильная плита и букет цветов – единственное, чего ты заслужил на самом деле. Но мы не такие чудовища, как ты. Воздуха в гробу хватит еще на несколько часов, а потом ты просто уснешь. Если, конечно, такое приключение выдержит твое сердце.
Я пытаюсь что-то сказать, опровергнуть, подтвердить, извиниться и молить о милосердии, но мой голос почти не слышно. Дождь смешивается со слезами и падает за воротник моего похоронного костюма, заливаясь тонкой струйкой, сбегающей с лица.
– Гореть тебе в аду вечно.
Крышка легла с легким стуком. Темно, сыро, пусто и нестерпимо страшно.
Конец ознакомительного фрагмента.