Николай и Александра
Шрифт:
Главное, император думал о далеком будущем, когда престол займет его сын. До сих пор воспитание мальчика отличалось от того, какое необходимо наследнику престола. Цесаревич жил в уединенном мирке, населенном, главным образом, любящими его женщинами.
Привезя сына из душной атмосферы дворца в Ставку, где его окружали бородатые, пахнущие кожей портупей военные, Николай Александрович рассчитывал расширить кругозор будущего монарха.
Отпустить сына с отцом Александре Федоровне стоило большого труда. Ведь ребенок всю жизнь был у нее на глазах; если же он по какой-то причине отсутствовал, матери мерещилось невесть что. Во время поездок в Ставку Алексея Николаевича, как всегда, сопровождали доктора Федоров и Деревенко, учитель французского языка Жильяр и дядьки Деревенько и Нагорный. Однако риск был значителен, и государыня это хорошо понимала. Во время поездки ребенок мог споткнуться в коридоре и упасть. Трясясь в автомобиле по грунтовым
Однажды, когда Жильяр вернулся в Царское Село, оставив своего ученика в Ставке, государыня объяснила наставнику причину, по которой она отпустила сына с отцом.
«После обеда мы вышли на террасу, – вспоминал учитель. – Был чудный, тихий, теплый вечер. Ее Величество прилегла на кушетку, она и две ее дочери вязали шерстяные изделия для солдат. Другие две великие княжны шили. Главным предметом нашего разговора был, естественно, Алексей Николаевич, о котором они хотели знать мельчайшие подробности… Императрица с удивившей меня откровенностью сказала, что государь много страдал всю свою жизнь от природной застенчивости и от того, что его слишком долго держали вдали от дел, вследствие чего, после внезапной кончины Александра III, он чувствовал себя плохо подготовленным к обязанностям монарха. Вот почему он дал себе обещание, прежде всего, не повторять тех же ошибок в воспитании своего сына».
Скрепя сердце Александра Федоровна согласилась с супругом. Да и самому цесаревичу не терпелось вырваться из Александровского дворца. Вот уже много месяцев самое большое удовольствие он получал от поездок в автомобиле, удаляясь верст на двадцать от Царского Села. «Мы выезжали тотчас после завтрака, – вспоминал Жильяр, – часто останавливаясь у встречных деревень, чтобы смотреть, как работают крестьяне. Алексей Николаевич любил их расспрашивать; они отвечали ему со свойственными русскому мужику добродушием и простотой, совершенно не подозревая, с кем они разговаривали. Железные дороги в пригородах Петрограда также привлекли внимание Алексея Николаевича. Он очень живо интересовался движением на маленьких станциях, которые мы проезжали, работами по ремонту путей, мостов и т. д. Дворцовая полиция забеспокоилась насчет этих прогулок, которые происходили вне района ее охраны… Каждый день, выезжая из парка, мы неизбежно видели автомобиль, который несся вслед за нами. Одним из наибольших удовольствий Алексея Николаевича было заставить его потерять наш след».
Для живого, умного одиннадцатилетнего мальчика поездка в Ставку означала редкостное приключение. Однажды октябрьским утром 1915 года цесаревич, одетый в солдатскую форму, полный радостных ожиданий, поцеловал мать и поднялся в вагон царского поезда. Не успев добраться до Ставки, Алексей Николаевич впервые присутствовал на смотре войск, отправляющихся на фронт. «В Режице… государь сделал смотр войскам, отведенным с фронта… Алексей Николаевич шаг за шагом следовал за отцом, слушая со страстным интересом рассказы этих людей, которые столько раз видели близость смерти, – писал Жильяр. – Его обычно выразительное и подвижное лицо было полно напряжения от усилия, которое он делал, чтобы не пропустить ни одного слова из того, что они рассказывали. Присутствие наследника рядом с государем возбуждало интерес в солдатах, и когда он отошел, слышно было, как они шепотом обмениваются впечатлениями о его возрасте, росте, выражении лица и т. п. Но больше всего их поразило, что цесаревич был в простой солдатской форме, ничем не отличавшейся от той, которую носила команда солдатских детей».
После побед, одержанных германцами летом 1915 года, Ставку пришлось перевести из Барановичей в находившийся в верховьях Днепра Могилев. Из поездов штаб перебрался в особняк губернатора – возвышавшееся на холме над излучиной реки здание. Поскольку в особняке было тесно, Николай II оставил за собой всего две комнаты – спальню и кабинет. Вторую койку, для сына, он поставил к себе в спальню.
6 октября 1915 года государь писал из Могилева супруге: «Ужасно уютно спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер… он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить. Я читал ему все твои письма вслух. Он слушает, лежа в постели, и целует твою подпись… Он спит крепко и любит спать с открытым окном… Шум на улице его не беспокоит… Вчера вечером, когда Алексей был уже в постели, разразилась гроза, где-то рядом с городом ударила молния, шел сильный дождь, после чего воздух стал чудесный и посвежело. Мы спали с открытым окном, что он очень одобрил. Слава Богу, он загорел и выглядит здоровым… Утром он просыпается рано, между 7 и 8, садится в постели и начинает тихонько беседовать со мной. Я отвечаю ему спросонок, он ложится и лежит спокойно, пока не приходят разбудить меня».
Оказавшихся на краткий период рядом в этой великой войне отца и сына соединяла нежная привязанность. Комната, в которой они жили, стала для них тихой гаванью, защищавшей их от разыгравшейся бури. «Он вносит столько света и оживления в мою здешнюю жизнь», – сообщал жене император.
Каждое утро вместе с Жильяром цесаревич готовил на веранде уроки. После занятий развлекался в саду с игрушечным ружьем. «Он всегда носит с собой свое маленькое ружье и часами ходит по определенной дорожке, – сообщал царь государыне. – Я отправился в садик, где Алексей маршировал, а Деревенько шел по другой дорожке и насвистывал… Левая ручка Алексея немножко болит – оттого, что вчера он работал в песке на берегу реки, но он не обращает на это внимания и очень весел. После завтрака он всегда с полчаса отдыхает, а мсье Жильяр читает ему, пока я пишу. За столом он сидит слева от меня… Алексей любит подразнить Георгия. Удивительно, как мало застенчив он стал! Он всегда следует со мною, когда я здороваюсь с господами».
Пополудни они отправлялись на прогулку в автомобиле в лес или на берег реки, где разводили костер. Император прогуливался неподалеку. В жаркие летние дни они купались в Днепре: «Он плещется возле берега, я купаюсь рядом». Однажды отыскали очень красивое место, на котором играл счастливый ребенок. «Песок был белый и мягкий, как на берегу моря. Бэби носился с криками. Федоров разрешил ему ходить босиком. Естественно, он был в восторге». Иногда у цесаревича появлялись товарищи: «Писал ли тебе [Алексей], как крестьянские дети играли с ним во всевозможные игры?»
Обедали в Могилеве в столовой губернаторского особняка или же, если погода была теплой, в большой зеленой палатке, натянутой в саду. Кроме штабных офицеров, за столом постоянно находился кто-нибудь из приехавших с фронта полковников и генералов… «Я приглашаю их к завтраку и обеду. Могилев напоминает огромную гостиницу, через которую проходят толпы народа». Наследник с наслаждением погружался в эту суматоху. «Он [Алексей] сидит слева от меня и ведет себя прилично, но иногда становится необычно веселым и шумным, в особенности когда я беседую с остальными в гостиной. В любом случае, им это доставляет удовольствие и вызывает улыбку».
Особенно цесаревич подружился с иностранцами – военными атташе Великобритании, Франции, Италии, Сербии, Бельгии и Японии. Они скоро привязались к живому, подвижному мальчику. «Я рассчитывал встретить слабенького и не слишком шустрого ребенка, – вспоминал Хенбери-Вильямс, который стал одним из самых больших приятелей Алексея Николаевича. – Между тем в те периоды, когда он был здоров, цесаревич был столь же весел и проказлив, как и любой другой из его сверстников… Он носил защитную форму, русские сапоги, очень гордился своим званием рядового, имел превосходные манеры, грамотно и бегло говорил на нескольких языках.
Со временем он к нам привык, стал относиться к нам, как к своим старинным знакомым… и нередко забавлял нас. Так повелось, что он постоянно проверял, все ли пуговицы на моем мундире застегнуты. Естественно, я оставлял пару пуговиц незастегнутыми. Он тотчас останавливался, сообщал мне, что я снова „неопрятен“, и, вздохнув при виде подобной неаккуратности, принимался наводить порядок».
Освоившись со всеми, Алексей принимался шалить. «Пока остальные гости занимались закуской, – продолжал британский генерал, – начинались всевозможные игры, подчас чересчур шумные, оканчивающиеся игрой в мяч, в качестве которого использовалось все, что попадет под руку. Бельгийский генерал, довольно дородный господин, ставший любимцем наследника, называвшего его „папашей де Рикель“, был очень удобной мишенью. Добрый воспитатель не знал, что делать с мальчиком, пока не вмешивался император. Но ребенок успевал спрятаться за портьеры. После этого, с лукавым блеском в глазах, он выбирался из укрытия и чинно направлялся к столу. И снова начинались шалости: он принимался катать хлебные шарики и обстреливать гостей, подвергая опасности царскую посуду. Если же рядом оказывался незнакомец, мальчик становился олицетворением учтивости и обаяния, унаследованных от отца, заводил непринужденную беседу и задавал дельные вопросы. Едва мы выходили из столовой в коридор, игры возобновлялись, становясь подчас настолько шумными, что императору или наставнику приходилось уводить шалуна прочь».