Николай I. Освободитель
Шрифт:
Глава 20
Как это часто бывает, появление указа о создании комиссии вовсе не означало ее непосредственное создание здесь и сейчас. Ни на работу людей, ни тем более на само переселение крестьян в бюджете этого года денег заложено не было, поэтому начало моей активной чиновничьей карьеры откладывалось как минимум до 1809 года, и не сказать, что я был уж так опечален. Чем больше я сталкивался с Российской бюрократией, тем больше мне хотелось расстреливать людей. В прошлой жизни, работая в большей мере в частном секторе, так глубоко в это болото мне погружаться не приходилось.
Зато определенного успеха я добился на ниве убивания себе подобных. Вернее, на ниве изобретения и изготовления
К артиллерии я даже не пытался подступаться: там царствовал Аракчеев, да и денег в государстве на массовую переделку орудий и производство новых снарядов — тем более что ни первого, ни второго еще все равно не было даже в чертежах — не нашлось бы. Нужно было что-то простое и относительно дешёвое, не требующее при этом особо продвинутой технологической базы.
Ракеты! Это, собственно, во-вторых.
Сожжения Копенгагена с помощью ракет в этой истории не произошло, поэтому о ракетах я вспомнил не сразу. Просто в один из вечеров, двигая по заведенной у нас с Семеном Романовичем традиции шахматные фигуры по доске, мы перешли в тяжелофигурный эндшпиль, с парой ладей у каждого, и эти «дальнобойные» фигуры парадоксальным образом натолкнули меня на идею использования ракет в военном деле.
Получаться что-то у нас начало далеко не сразу: какого-то релевантного опыта из прошлой жизни в этой сфере у меня не было, поэтому пришлось продвигаться вперед наощупь.
Сначала попробовали смесь селитры с сахаром, что дало в общем-то неплохой результат: топливо получилось неприхотливым, удобным, и надежным. Из него легко было формировать топливные шашки в виде полых трубок, что обеспечивало стабильное горение. И тем не менее мы быстро пришли к выводу, что при наличии пироксилина, «карамельное топливо» — это вчерашний день. Там и удельный импульс был не слишком высоким и дороговато это топливо обходилось: и селитру и сахар в эти времена в Россию завозили из-за границы, так что особо не постреляешь.
С пироксилином же все было одновременно и сложнее и проще. Он хорошо горел, но вот с формированием топливных шашек все было не слава Богу, ну а использование его в рассыпчатом виде — это был очевидный тупиковый путь. Такие ракеты нельзя было бы долго хранить и перевозить их на дальние расстояния из-за слеживания смеси. А если еще и учитывать крайнюю гигроскопичность пироксилина — то вообще говорить не о чем.
Зато взрыв «боеголовки», начиненной пятью килограммами бездымного пороха и с простеньким капсюльным взрывателем, собранным ребятами Кулибина чуть ли не на коленке, произвел на всех изрядное впечатление. Как говорил инженер Смит во все том же «Таинственном острове», мощность пироксилина выше, чем у черного пороха примерно в четыре раза: оборудования для проведения замеров у меня не было, но чисто визуально я был готов согласиться с этим несуществующим пока литературным персонажем.
Ну и конечно с корпусом ракеты пришлось изрядно помудохаться. Такой науки как аэродинамика в этом времени — и еще лет ближайших пятьдесят наверное — не существовало, поэтому приходилось все делать буквально на глазок.
В итоге только к концу осени — спустя почти год работы и потраченные на это дело пять тысяч рублей — у нас получилось произвести на свет что-то более-менее удобоваримое. Во всяком случае оно уже взлетало и летело куда-то в направлении цели… Ну скажем так, промахивалось не больше чем на 90 градусов по горизонту, что глобально я считал почти успехом. Применять эти снаряды в бою пока еще было нельзя — разве что города обстреливать, — однако у меня в запасе по всем прикидкам было еще три-четыре года, и я был преисполнен уверенности в том, что до вторжения Наполеона в Россию, если оно произойдет в те же сроки — а изменения истории были не настолько значительными чтобы всерьез изменить направление ее течения — к двенадцатому году Бонапарта будет ждать очень неприятный сюрприз. А если еще и трубку-замедлитель придумать, чтобы ракеты подобно шрапнельным снарядам взрывались в воздухе… Но вряд ли, это по нынешним временам было слишком сложно, что, впрочем, не мешало мне мечтать о десятках и сотнях французов выкашиваемых взрывающимися над плотными пехотными колоннами «шрапнельными» ракетами. Красота!
Почему Александр решил поднять этот вопрос именно на мой день рождения я так и не понял. Возможно, дело было в том, что семья наша все реже собиралась вместе, сестры по одной вылетали из гнезда, Константин предпочитал проводить время у себя в Мраморном и в Зимний приезжал неохотно, а МамА вообще практически перестала вылазить из Гатчины. Ну а дело, которое требовало обсуждения было именно семейным.
— У меня на приеме был Коленкур, — когда подали сладкое, как бы между прочим бросил в воздух император.
— И чего еще хочет от нас этот ужасный корсиканец? — Я поморщился, мамА была в своем стиле. Казалось, чем дальше Александр отодвигал ее от влияния на государственные дела, тем сильнее портился ее характер. Ну а последним ударом стало то, что я — при поддержке, надо сказать, Александра и молчаливом одобрении Воронцова — практически перекрыл для нее каналы влияния на Михаила.
С Михаилом, я, конечно, немного дал маху, не сразу включив его в свой круг общения. Здесь понятно: ну, о чем может разговаривать пятидесятилетний человек — пусть даже в детском теле — с пяти- семилетним ребенком? Ни о чем. Тем не менее, около года назад я спохватился и стал привлекать брата к своим делам, таскать его по производствам, обсуждать с ним государственные дела и внешнюю политику. Вести, так сказать, разъяснительную и просветительскую работу. В следующем 1809 году мы с Александром решили отправить его учится в лицей, а пока за оставшееся время требовалось немного подправить его еще не до конца сформировавшееся мировосприятие.
Так вот, на характер мамА такой поворот оказал самое негативное влияние. Видимо Мария Федоровна стала окончательно чувствовать себя брошенной и запертой в золотой клетке. С другой стороны в том, что с ней никто не хотел общаться, и даже дети старались пересекаться как можно реже, виновата была только сама вдовствующая императрица и ее отвратительный характер, который она не могла, а может не считала нужным, держать в узде.
— Наполеон очень прозрачно намекает на возможное предложение породниться, — ответил брат и бросил быстрый взгляд на Екатерину, которая его перехватила и мгновенно покрылась красной краской.
— Я надеюсь, что ты ответил решительным отказом? — Не меняя тона спросила мамА, как будто вопрос не стоил и выеденного яйца.
— Я ответил уклончиво, — пожал плечами император. — Мне кажется, что решать этот вопрос без участия семьи… Как минимум непосредственно заинтересованных особ будет… Неправильно.
— Я не позволю своей дочери выйти замуж за это чудовище, — взвизгнула Мария Федоровна, и с силой бросила десертную ложечку на стол. Та отскочила и, перелетев через розочку с вареньем звякнула о блюдо с пряниками. На несколько секунд в столовой воцарилась полнейшая тишина: старшие дети уже давно привыкли к таким выходкам, а Михаила — последнего из нас остававшегося в относительно нежном возрасте — я успел вовремя схватить за руку и крепко ее сжать.