Николай II (Том II)
Шрифт:
– Прохор, принеси из кабинета лупу!.. – скомандовал он и обратился к Лебедеву: – Сердечно вам благодарен!.. Как уважили старика, ведь оружие – это страсть моя!.. И такую красивую штучку подарили!..
Ивану стало очень приятно, что его подарок понравился старому вояке.
…До назначенного времени праздничного обеда оставалось ещё часа два. Лаская на ладони маленький, словно игрушечный, пистолетик, подобрав с дивана патрон и вставив обойму в рукоять, Ознобишин поклонился, сделал широкий жест от сердца левой рукой и пригласил дорогих гостей отведать в его кабинете старинного испанского вина.
Аромат, царивший в этой комнате, показался Лебедеву композицией каких-то необыкновенных духов, о чём он и спросил Петра.
– Если ты двадцать лет подряд будешь поливаться французскими духами «Русская кожа», курить датские сигары «Ольсен» и каждый вечер случайно проливать на ковёр хоть несколько капель коньяку «Хеннеси», то и образуется именно такое амбре, как в кабинете дедушки…
Хозяин дома, не расставаясь с подарком Ивана, уселся в своё кресло с высокой спинкой, друзья поместились перед ним вокруг столика, в центре которого на серебряном подносе стояла покрытая паутиной и толстым слоем пыли пузатая старинная бутылка, а рядом с ней – чистый пустой хрустальный караф.
– Этому хересу – ровно двести лет! – с гордостью сообщил сенатор гостям. – Мне удалось купить корзину этого вина у потомков светлейшего князя Меншикова, прямо из-под носа великого князя Владимира Александровича, гурмана и знатока вин, в год коронации нашего Государя… У него очень редкий для шерри цвет – тёмно-рубиновый…
Ознобишин положил наконец рядом с собой на стол новую игрушку, взял замысловатый, с какими-то рычагами, старинный штопор и крахмальную салфетку, осторожно, стараясь не шелохнуть бутылку, обхватил её горлышко салфеткой и медленно вонзил остриё штопора в пробку.
– Эта дегустация сегодня – только в вашу честь, дорогой Иван Иванович! – улыбнулся он Лебедеву. – И вообще, обращайтесь ко мне не официально – ваше высокопревосходительство, как к генерал-лейтенанту, а – Фёдор Фёдорович, как к искреннему другу вашему!..
– Почту за милость… – растроганно отозвался подполковник.
Словно выполняя какой-то мистический обряд, Фёдор Фёдорович стал накручивать рычажок у головки штопора, всё глубже вгоняя остриё, а затем медленно и осторожно нажал на главные рычаги инструмента. Чёрная от времени старинная пробка поползла вверх. Ознобишин не дал ей хлопком впустить свежий воздух в бутылку, чтобы сотрясение не разрушило самый чувствительный фермент старого вина. Ловко наклонив горлышко, он еле заметным движением вынул пробку, понюхал её, наклонился к бутылке, не поднимая её от стола и закрыв глаза от наслаждения, ладонью погнал аромат вина от бутылки к себе в нос. Причмокнув от восторга, сенатор нежно, не шелохнув, поднял пропылённый сосуд с хересом над широким горлышком графина и медленно, стараясь не взболтнуть, перелил почти всю тёмно-рубиновую жидкость в прозрачный хрусталь.
Звоночком был вызван Прохор. Он появился с тремя прозрачными бокалами для красного вина. Фёдор Фёдорович наполнил их до половины, отдал почти пустую бутылку камердинеру и строго указал:
– Отфильтруй через десять слоёв марли, марлю потом отожми в блюдечко и весь этот остаток пусти на суфле к завтрашнему обеду… Бутылку отмой и поставь в шкаф на кухне, где стоят другие такие же… Да сделай к ней надпись: «Херес 1715 года»…
Отослав Прохора, Ознобишин долго любовался на свет благородным тёмно-рубиновым цветом вина, покручивая бокалом, наносил тонкий маслянистый слой его на стеклянные стенки и всё не решался отведать. Потом сказал тост:
– Чтобы Держава наша, под водительством Государя Императора, одержала в будущем, одна тысяча девятьсот шестнадцатом году такие же победы, какие одерживала двести лет тому назад, когда небывало раздвинула пределы свои трудами Петра Великого! Виват! Иван Иваныч! – обратился Ознобишин к подполковнику после того, как сделал глоток вина. – Мы тут, в Питере, слышим о том, как разные там Союзы земств и городов, думские оракулы и московские купцы гучковы и рябушинские ругательски
Видимо, эта тема очень интересовала сенатора. Он даже отставил рубиновый напиток, приготовившись слушать.
– О гучковых и рябушинских, этих мининых и пожарских современности, я сообщу чуть позже… – с иронией, которая не оставляла сомнений в его к ним презрении, сказал Лебедев, также отставляя свой бокал. – А что касается отношения офицерства к Государю, который с первого дня войны не прекратил своего общения с полками и настоящими военными людьми, то оно остаётся сугубо уважительным и преданным… Даже сейчас, когда всякая грязь на Царскую Семью льётся из тыла, как будто какой-то дирижёр управляет ею, солдаты и офицеры верят Государю, многие из повидавших его лично – просто обожают Николая Александровича… Это сразу стало видно, когда Он взял Верховное командование в свои руки… Ещё в августе на Россию надвигалась военная катастрофа, но катастрофу эту предотвратил царь тем, что принял ответственность на свои плечи… И вот что было важно для мыслящего офицерства: история часто видела монархов, которые становились во главе своих армий непосредственно перед победоносным завершением войны, чтобы надеть лёгкие лавры на чело… Но ещё не было ни одного императора или короля, который хотел бы взвалить на себя крест ответственности перед неминуемым, как многим казалось в августе, поражением!.. А наш Государь не убоялся терний!.. И если молодая Государыня поддерживала Его в этом намерении, то только честь ей и благодарность от солдата за это!
По лицу Ознобишина было видно, как по душе ему пришлись такие слова офицера. Но тут и Пётр высказал своё мнение:
– Сейчас много болтают в салонах, и, кстати, часто это исходит от вдовствующей императрицы и великой княгини Марии Павловны Старшей, что молодая Государыня руководит царём и подсказывает ему многие решения… Но мне доподлинно известно, что та же Мария Фёдоровна очень любит вмешиваться в царские дела, вызывает к себе министров, указывает им, какие решения принимать, словно она сама – Государь!.. А Мария Павловна!.. Она то и дело приезжает в Царское Село «пить чай», когда туда из Ставки возвращается Николай Александрович, и старается протолкнуть своих людей, свои взгляды на многие вопросы государственной жизни… Но что-то никто из высшего света не осуждает их за это…
«Ого! – с удовлетворением подумал Ознобишин. – Мальчик явно повзрослел и стал разбираться в придворных интригах! Наверное, сыграли роль не только мои поучения, но и его разговоры с великой княжной Татьяной, пока он лежал в госпитале… Ведь не о цветочках же они говорили, как он рассказывал мне, часами…»
– Так почему же молодая Государыня, кстати – доктор философии, которая двадцать лет бок о бок прожила с Императором и наблюдала его царёву работу, слышала его мнения по разным вопросам и о разных государственных людях, общалась с министрами и другими важными чиновниками, приобрела, наконец, опыт помощи царю во время отъездов его на фронты и в Ставку, – не имеет права высказывать ему теперь, когда Россия в опасности, то или иное своё мнение? Ведь решает-то в конечном итоге Государь!.. – взволнованно закончил свою мысль Пётр.
– Вполне согласен с тобой, mon cher, – живо поддержал его Фёдор Фёдорович. – У молодой Государыни значительно больше способностей и порядочности, чем было у супруги Петра Третьего, когда она устроила заговор, убила руками своих любовников законного монарха и взошла на трон под именем Екатерины Второй… Благодарное дворянство, получившее новые привилегии, назвало её Екатериной Великой… А Александру Фёдоровну, от души помогающую Николаю Александровичу, не тиранящую никого, современное дворянство и его «лучшие» люди – аристократия – преследуют клеветой и презрением… Воистину мы уже заслужили свою пугачёвщину!