Николка Персик (Кола Брюньон)
Шрифт:
Старый Адам был только ребенок! Я сам - старый Адам: ибо все тот же я человек, но я вырос с тех пор. Дерево - то же, но я только более высокая ветвь. Всякий удар, поражающий сук отдаленный, листья мои сотрясает. Горести, радости мира - мои. Скорблю я с рыдающим, смеюсь с ликующим. Лучше, чем в жизни, я чувствую в книгах своих братство, которое всех нас связует, всех - голышей и царей: ибо от тех и других остается лишь пепел да пламень их духа, который восходит единый и многоликий, и в небе его языки багряные, неисчислимые поют, прославляя Всесильного".
x x x
Так
Я не сплю, разбираю мысли свои; вижу я небо в квадрате окошка. Рукой достаю до стекла; вижу я черный, лоснящийся купол: каплею крови стекает звезда... Еще и еще... Дождь огневой в ноябрьской ночи...
Я вспоминаю звезду хвостатую Цезаря. Это, быть может, течет его кровь в темноте...
День возвращается. Грежу еще. Воскресенье. Колокола распевают. Грезу мою опьяняет их гул и гуденье. Она наполняет весь дом, от подвала до крыши. Она покрывает заметами книгу бедного Ерника. Моя комната ходит от грома колес, колесниц, ратных сонмищ, грохота меди и конницы. Дрожат половицы, оконницы, звон в ушах у меня, сердце лопнет сейчас, я готов закричать: "Аве, Цезарь, гряди, император!"
А мой зять - Флоридор, вошедший со мной поздороваться, смотрит в окно, шумно зевает и хмурится:
– Ни пса нет сегодня на улице!
ЗА ЗДОРОВЬЕ ПЕРСИКА
Святой Мартын 11 ноября
Сегодня с утра теплынь стояла необычайная. Блуждала она по воздуху, нежная, как прикосновенье шелковое. Терлась она о прохожих, словно ласковая кошка; вливалась в окно, как сладкое, золотое вино. Небо разомкнуло свои облачные вежды и спокойными бледно-голубыми глазами смотрело на меня; и на крыше соседней смеялся луч белокурого солнца.
Я, глупый старик, чувствовал себя томным и мечтательным, как юноша (я отказался стареть, возвращаюсь против теченья лет: еще немножко, и стану совсем крошкой). Итак, сердце мое было полно сказочного ожиданья, как сердце пастушка, что, бекая, бежит за своей пастушкой. Я на все глядел с умиленьем. Не причинил бы я вреда в этот день даже мухе. И уже пуст был мой ларчик лукавств.
Я думал, что я один, но вдруг увидел я Марфу, сидящую поодаль; я и не заметил, как она вошла. Против обыкновенья, ничего она мне не сказала, расположилась в уголку с работой в руках и на меня не глядела. Я же ощущал потребность поделиться с другими тем чувством полного довольства, которое меня охватило. И сказал я наудачу (чтобы беседу завязать, всякий предмет хорош):
– Что это утром в колокола зазвонили? Она пожала плечами и отвечала:
– Да ведь праздник - святой Мартын. Я с облаков скатился. Замечтавшись, я и позабыл о боге города
– Вот оно что! Святой Мартын...
И почудилось мне тут же, что среди толпы молодчиков и молодух Плутарховских появляется мой старый друг (он им под стать), появляется он, всадник с саблей, режущей плащ. Ах, Мартын, Мартышка, мой старый кум, неужто забыл я тебя!
– Ты удивляешься!
– сказала Марфа.
– Пора! Ты все забываешь - Господа Бога, семью, чертей и святых, Мартышку и Марфиньку, весь мир ради этих твоих проклятых книжищ!
Я смеюсь, я давно заметил нехороший взгляд ее, когда, входя ко мне утром, она видела, что я делю ложе с Плутархом. Никогда женщина не любит книг любовью бескорыстной. Она видит в них то любовников, то соперниц. Девушка ли она или жена, когда читает она, то грезит любовью и обманывает нас. Посему, застав нас за книжкой, они вопиют: измена.
– Виноват Мартын, - отвечал я, - он больше не появляется. Однако осталась у него половина плаща. Он хранит ее, это невеликодушно. Милая дочь, что поделаешь? В жизни не следует давать себя забыть. Кто так поступает, того забывают. Запомни этот урок.
– Я в нем не нуждаюсь, - сказала она.
– Где бы я ни была, все знают, где я.
– Правда, видят тебя ясно, еще яснее - слышат. Сегодня исключенье. Отчего ты лишила меня укоров своих обычных? Мне их недостает. Ну-ка...
Но она не глядя:
– Ничем тебя не проймешь. Вот я и молчу.
С упрямым лицом, закусывая нитку, она шила; вид у нее был грустный и пришибленный; и победа моя была мне в тягость. Я сказал:
– Приди же поцеловать меня, по крайней мере. Хоть я и забыл Мартына, Марфу помню еще. Сегодня праздник твой, подойди же, есть у меня для тебя подарок. Приди взять его.
Она брови насупила:
– Злостный шутник!
– Да я не шучу, подойди, подади же, сама увидишь.
– Мне недосуг.
– О, дочь извращенная, как, нет у тебя времени меня поцеловать?
Нехотя встала она, недоверчиво приблизилась.
– Какую шутку бесстыжую ты еще выкинешь?
Протянул я руки:
– Дай мне тебя обнять.
– А подарок?
– спросила она.
– Да вот он, ты держишь его. Это - я сам.
– Хорош подарок! Воробышек хоть куда.
– Хорош ли, иль гадок я, все равно, что могу, то даю, сдаюсь без всяких условий. Делай со мной что хочешь.
– Ты согласен занять нижнюю комнату?
– Свяжи по рукам, по ногам, я твой пленник.
– И ты будешь послушным, позволишь себя любить, водить, журить, баловать, оберегать, унижать?
– Я отрешился от воли своей.
– Ах! Как буду мстить. Ах, старинушка ты мой! Скверный мальчишка! Как ты добр! Старый упрямец! Как ты меня злил!
Она меня обняла, встряхнула, как узел, и прижала к груди, словно куклу. Она и часу ждать не желала. Отправили меня. Флоридор и три поваренка в колпахах бумажных протащили меня по узкой лестнице ногами вперед и запекли в большую постель, в светлой комнате, где Марфа и Глаша меня стали кутать, дразнить, без конца повторяя: