Никто не выйдет отсюда живым
Шрифт:
Джим был в той же одежде, что и на вчерашнем концерте в “Garden”: неотбеленной льняной рубашке из Мексики, чёрных кожаных джинсах и чёрных ботинках. Он стоял около двери в спальню, опираясь одной рукой о косяк, другая нога чувственно приподнимается, в правой руке виски. Он ответил ей кривой мальчишеской гримасой и боком рухнул на кровать. Джим глянул в тревожное лицо Дайаны.
Я хочу трахнуть тебя, – сказал он, держа одну руку за головой, а другую, с виски – на промежности.
– Конечно, Джим, конечно. – Дайана нервно вышла из комнаты.
В Нью-Йорке рассвело. Было выпито огромное количество алкоголя и съедено шоколадное
Спой нам песню, Эллен.
Эллен сжала ноги под кушеткой.
Я не пою, Джим. Моя профессия – быть публикой.
Давай, Эллен, – упрашивал Джим, – пожалуйста, спой нам песню.
В самом деле, Джим, я журналистка, а не певица.
Джим повысил голос и взревел:
Я сказал – пой!
Эллен по-прежнему отказывалась.
Я не пою, это ты поёшь, ты певец, лучше ты спой нам что-нибудь, Джим. – Её голос звучал слабо, умоляюще. – Я всего лишь критик.
Джим продолжал устрашающе раскачиваться взад и вперёд, свирепо и устрашающе глядя на Эллен. В конце концов она запела слабым запуганным голосом первые строчки из битловской “Хей, Джуди”. Всего четыре строчки. Потом все зааплодировали, и снова всё было в порядке. Джим ушёл в спальню и увеличил громкость телевизора – шёл художественный фильм.
Микки Маус де Сад, – фыркнул он сам себе.
Все выходные Джим был в плохом настроении. Выступления в “Garden” прошли хорошо, и вообще поездка была удачной во всех отношениях, но что-то его беспокоило, и он не разговаривал в те выходные в Нью-Йорке с остальными “Doors”. Оказалось, что, когда Джим был в Лондоне с Майклом МакКлюром и Памелой, одно рекламное агентство попросило Джека Холзмана, который всё ещё управлял аудиозаписями “Doors”, разрешить “Buick” использовать в коммерческом ролике “Зажги мой огонь” за 50.000 долларов. Джек сказал, что должен посоветоваться с ребятами. Робби, Джон, Рэй и Билл Сиддонз, не сумев найти Джима, проголосовали без него. Джим услышал “Давай, Buick, зажги мой огонь”, когда вернулся в Соединённые Штаты, и сразу же отправился к Джеку Холзману, зажав его в угол во внутреннем дворике офиса Дэйвида Эндерля, сказав, что он считал песню неприкосновенной, даже если ему надоело исполнять её на публике.
Я хочу тебе объяснить, Джек, я повторяю, я хочу объяснить: не вздумай сделать это ещё раз. Эта песня дорога мне, и я не хочу, чтобы кто-то её использовал.
Песня так никогда и не была продана. Но Джим наказал их молчанием, даже не сказав никому, кроме Джека, что он был очень расстроен всем этим.
Но не только это расстраивало Джима.
Будучи в Нью-Йорке, Джим завёл нового друга – красноречивого и обаятельного Фреда Майроу, который в свои 28 лет был помощником Леонарда Бернштайна, композитором из Нью-Йоркской филармонии. Дэйвид Эндерль специально привёл Фреда в “Plaza”, чтобы познакомить с Джимом.
Джим взял бокал в другую руку, и они обменялись формальным рукопожатием. Джим сразу же потащил Фреда куда -то в сторону, почти заговорщически. Ему много говорили о Фреде Майроу – он был одним из подающих надежды композиторов в мире классического авангарда. Но, как слышал Джим, Фред хотел бросить это дело. Он услышал “Beatles” и решил, что то, чем он занимался, было не совсем то, что надо, и ему захотелось найти более популярные формы. Джим шёл к тому же с другой стороны, но оба хотели почти одного и того же: значительных изменений.
Если в течение года я не найду нового пути для творческого развития, – сказал Джим Фреду, едва они познакомились, – мне останется только ностальгия.
Это заявление произвело большое впечатление на Фреда: он знал, что для художника это было редкостью – предаваться таким мыслям на другой день после огромного успеха. Но судьба, которую Джим со страхом принимал, выходила из моды. Он никогда бы не сказал об этом вслух, разве что самым близким друзьям, но он видел себя революционной фигурой, одним из тех, кто должен был обеспечивать социальное равновесие в противостоянии старшему поколению. Или так казалось. Джиму не хотелось с этим соглашаться, но он был очень похож на своего отца. Их цели, может быть, были противоположны, но у них была одна и та же напористость и одни и те же амбиции.
Джим не стремился быть обязательно вождём революции, но если кто-то должен был им стать, то у Джима всё для этого было. Хоть он и говорил, что некоторые его песни родились из видений, но он всегда догадывался о мятежной и апокалиптической природе этих видений. Когда его фаны и рок-публика стали считать его главной фигурой существующего политического и социального движения, Джим остался внешне равнодушен к этому, но в глубине души был польщён.
Долгое время он считал, что музыкальные записи могут сыграть ту же роль, что книги и печатные манифесты – в предыдущих революциях. Он ещё не убедился в том, что был не прав. Но он чувствовал, что ему нужно найти новое направление, и, договорившись ещё раз встретиться с Фредом Майроу, он вернулся в Лос-Анджелес и стал одним из последователей радикального теоретика драмы, Антонина Арто и тридцати двух членов “Living Theatre”, находящегося в турне по Америке.
Джим был сторонником Театра Жестокости ещё в ФГУ, когда впервые прочитал Арто. Летом 1968-го года он спрашивал Джона Карпентера, журналиста из “Los Angeles Free Press” о его друге, который участвовал в “Living”. Потом он “выкачивал” информацию из Майкла МакКлюра, когда узнал, что Майкл был знаком с основателями театра – Джудит Меймена и Джулианом Беком. В ноябре Джим зачитывался статьёй о группе радикального театра в журнале “Ramparts”, пока не смог пересказать такой пассаж: “Они – не просто исполнители [написанного автором Стефаном Шнеком], а странствующая группа искателей Рая, определяющих Рай как тотальную свободу, практикующих гипноз и пропагандирующих Рай сейчас; их существование, их функция – в прямом противостоянии тому репрессивному тоталитарному состоянию, которое названо Правопорядком”.
В феврале 1969-го года, узнав о приезде театра в Университетский городок Южной Калифорнии, Джим просил секретаря “Doors” забронировать 16 билетов на каждое из пяти запланированных выступлений, а затем пригласил одного из актёров, Марка Аматина, на обед к себе домой.
Его домом было теперь уютное отдельное здание, которое Джим снял для Памелы на Бичвудских холмах в Голливуде. Джим был груб с Памелой и так и не представил Марка своей “половине”. После обеда он грубо выгнал всех, кроме Марка.