Никто
Шрифт:
Голос слегка напоминал копа-самоубийцу. Поэтом следующее, что он сказал, было: «Блисс?»
Джонни был слишком увлечён своим рассказом и даже не заметил, что Крайер что-то сказал.
Но это заметила дежурная медсестра. Она подошла с удивлённым видом и пристально посмотрела в глаза Крайеру.
– Что ты сказал?
– спросила она.
Крайер посмотрел по сторонам и будто бы только теперь осознал, что сидит в шумной комнате, ярко освещённой дневным светом, рядом с ребёнком, который весь в крови как чёрт знает кто. Почему медсестра не помогает этому мальчику? Он
Он выпил стакан воды, потёр горло, повернулся к медсестре и сказал:
– Ладно. И что я должен сделать, чтобы меня отсюда выпустили?
10
Оказалось, что Крайер провалился в какую-то трещину в системе, и, как и прежде, никто не знал, что с ним теперь делать. Срок действия его страховки истёк, и из частной больницы, где он провёл первые шесть недель, его перевели в государственную.
Психиатры, медсёстры, охранники и администраторы устроили совещание, чтобы обсудить Крайера и его дальнейшее положение.
Говорили, что его амнезия, скорее, ситуативная, нежели глобальная, диссоциативная или травматическая. По всей вероятности, травма носила психологический характер, но теперь, даже если это не так, дальнейшая терапия может помочь. Они обсуждали ретроградную амнезию, при которой большинство пациентов не помнили события, предшествующие травме, но могли усваивать новую информацию, и в отдельных случаях у них развивалась новая личность.
Ему прописали групповую, первичную и регрессивную терапию, а также велели делать глиняные пепельницы, которые впоследствии приходилось прятать подальше от Джонни. У них даже были занятия по плетению корзин, но Крайер решил, что он не настолько сумасшедший. Однако он всё же вылепил одну кривую пепельницу.
Вскоре он обнаружил, что каждый раз, вернувшись откуда бы то ни было, ему приходилось доказывать врачам, что он заслуживает, чтобы его выписали. Поначалу он поддавался ярости и спорил, кричал, но это только усугубляло его положение. Его охватил леденящий ужас, когда он подумал, что его вообще не собираются отпускать, потому что думают, будто он только притворяется здоровым.
Доказывать, что ты не сумасшедший, на деле намного сложнее, чем кажется. Приходилось скрывать свои истинные чувства, но при этом всегда звучать убедительно, за исключением тех случаев, когда врачи ожидали от него необоснованных эмоций, а такое иногда происходило. Он не мог победить в этой игре, но мог научиться играть в неё достаточно хорошо.
Шрам у него на лбу был не очень заметным, хотя этого следовало бы ожидать. Лезвие прошло между бровей, как раз там, где проходит морщина, и от этого казалось, будто он всё время злится, или чем-то озадачен. От операции, во время которой в его черепе проделали разрез, странным образом почти не осталось шрамов. Металлическая пластинка не выпирала под кожей и не звенела, когда он постукивал по ней костяшками пальцев. Единственное, что было странным в его внешности - это белый шрам, резко выделяющийся на фоне его тёмных волос, заострённый и похожий на лезвие.
Но в целом вряд ли можно было предположить, что его кто-то бил ножом в голову.
Один парень из медперсонала заходил к нему чаще остальных. Молодой, с аккуратной бородкой, всегда при галстуке, свободно повязанном вокруг воротника, рукава закатаны по локоть. Кто это, его лечащий врач? Личный психиатр? Никто не говорил ему об этом, или он просто не помнил. Крайер подумал, что это неважно до тех пор, пока он продолжает выполнять все предписания.
Наконец, пошли разговоры о его выписке. Главный врач всё чаще улыбался в присутствии Крайера и спрашивал, не нужно ли ему ещё что-нибудь.
– Вещи, - сказал Крайер.
– Что, простите?
– Мои личные вещи, где они? То, что было у меня, когда я сюда попал.
– Их нет. Приходили родственники вашей жены и забрали большую часть тех вещей. А остальное было продано в счёт оплаты больничных счетов.
– Фотографии?
– О них я ничего не знаю.
– Дом? Мой дом?
– Думаю, он тоже продан. Или конфискован банком.
– Он нервно перелистывал страницы документов. Пробегал взглядом строчку за строчкой, но кто знает, что там написано на самом деле.
– Хоть что-нибудь осталось?
– спросил Крайер.
– У вас на хранении? Мой бумажник? Моя одежда?
– он посмотрел на свои руки.
– Я был женат. Разве я не должен носить обручальное кольцо?
Док пролистал ещё две папки с документами, потом включил компьютер и десять минут что-то печатал, искал - возможно, теперь он немного опасался, потому что понял, как легко можно что-нибудь потерять. Не только вещи, но свою личность, целую жизнь. Он бормотал что-то про себя, но так и не мог ничего найти.
– Простите, - сказал док.
– Вы не виноваты.
– Это не то, ради чего стоит плакать или истекать кровью.
Слёзы и кровь ему ещё пригодятся.
11
Снова пришли те копы, которые раньше ломали ему мизинцы. На этот раз это была игра «хороший коп и хороший коп». Интересно, почему? Появились какие-то новые улики, доказывающие, что он не сам наткнулся на нож? Что это не он выпотрошил собственную дочь? Может быть, они обнаружили следы на заднем дворе, или проследили его путь от места работы до фаст-фуда и поняли, что он не мог связать жену и держать её в ванной целый час?
Ему задавали вопросы о той ночи, и он рассказал всё, что запомнил, хотя помнил он мало. Они сказали, что соболезнуют его утрате. Выразили ему глубокое уважение и сочувствие. Сказали, что сделают всё, чтобы найти этого чокнутого убийцу. Сказали, что у них нет определённых версий.
– А что случилось с этим?
– спросил Крайер.
– С чем?
– С семисантиметровым лезвием, которое достали из моей головы.
– Это вещественное доказательство.
– Какое оно?
– Вы хотите знать, что это был за нож?