Нищета. Часть первая
Шрифт:
Огюст побагровел. Это настойчивое напоминание о позоре сестры оскорбляло его.
— Ну, ну, — успокоил хозяин, — тебе краснеть нечего. Ведь не твоя вина, что она с пути сбилась. Все, что ты можешь сделать, — это постараться, чтобы больше такое не повторялось, а для этого ей надо работать.
Огюст был того же мнения. Труд восстановит честь сестры, в труде — ее спасение.
— Вы правы! Конечно, ей надо вернуться на работу. Я пойду за нею, я сейчас же ее приведу!
Глаза Руссерана блеснули, кровь бросилась ему в лицо.
— Черт возьми,
Огюст с удивлением оглянулся, не замечая никаких признаков пара. Стоял март месяц, и было еще довольно холодно. Поведение хозяина показалось ему странным.
Руссеран, опустив платок (ему так и не удалось скрыть от ученика выражение своего лица), встретил устремленные на него в упор глаза юноши и пришел в явное замешательство. Под этим испытующим взглядом все благодушие хозяина как рукой сняло.
— В конце концов, — проворчал он, — вернется она или нет, мне, сам понимаешь, решительно все равно. Я и без того немало помогаю своим рабочим. Великодушие в нашем деле — только помеха.
И видя, что Огюст смотрит на него с крайним изумлением, Руссеран строго добавил:
— Ну, чего тебе еще? Иди, по-твоему, у меня только и забот, что заниматься этой потаскушкой, за которой вы не доглядели?..
Мадлена ушла стирать, девочки были в школе, и когда Огюст вернулся, Анжела, оставшись одна, кормила Лизетту. Ее чудесные белокурые волосы рассыпались по плечам, змеились по корсажу: она как раз собиралась причесываться, когда малютка, проголодавшись, заплакала. Все было прелестно в Анжеле: глаза с длинными ресницами, устремленные на ребенка, полуоткрытые в мягкой улыбке губы, небольшой прямой нос, высокий лоб, безупречный овал рафаэлевского лица. Необычайно красив был и его цвет — белизна, окрашенная румянцем. Маленькая обнаженная грудь, поза, которую приняла юная мать, чтобы удобнее было кормить, — все казалось воплощением материнства, каким его изображают художники и скульпторы.
Огюст был поражен красотой Анжелы, всем ее обликом, говорящим о чистоте и доброте души. В его сердце снова проснулась горячая любовь к сестре, как в те дни, когда оба они были еще детьми. Как он ее любил! Нет, нет, люди ошибаются, думая дурно об этом прелестном создании. В ее несчастье есть что-то роковое. И он негодовал при мысли, что кто-то может презирать его сестру. Этот Руссеран говорил о ней с таким пренебрежением…
Огюст все бы отдал, лишь бы не случилось того, что произошло. Но ведь жизнь неумолима… И гнев закипал в груди юноши. О, если бы он только знал, кто обесчестил Анжелу, он задушил бы негодяя своими собственными слабыми руками, даже если бы это был сам хозяин, сильный как Геркулес!
При этой мысли Огюст покраснел. Он устыдился того, что мог плохо подумать о человеке, целиком посвятившем себя труду, о человеке, у которого к тому же такая красивая жена!.. Нет, это просто глупо и низко в конце концов! Однако хозяин как-то странно посмотрел на него, когда заговорил о возвращении Анжелы на завод. И почему сестра с такой неприязнью говорит о Руссеране? Нет, решительно он сходит с ума! И все-таки, что ни говори, забыть физиономию хозяина невозможно…
— Что с тобой? — спросила Анжела. — Чего ты на меня уставился?
Огюст решил во что бы то ни стало все выяснить.
— Послушай, — сказал он, — я только что от господина Руссерана, он хочет тебя видеть…
— Ни за что!
— Это хороший человек, старый друг отца.
— Друг отца? Это он тебе сказал? Друг отца, эта каналья?
— Ты несправедлива, Анжела. Правда, хозяин якшается со святошами, но в конце концов он — славный человек и желает нам добра.
Анжела усмехнулась. Эта усмешка была красноречивее слов.
Огюст продолжал:
— Он хочет, чтобы ты вернулась, и ты должна вернуться… Ты же понимаешь, что нам не прожить на пять франков в день! Ведь нас теперь шесть ртов, подумай! Хозяин говорит, что тебе он не прочь прибавить плату.
Анжела промолчала. Склонившись к Лизетте, она стало горячо ее целовать.
— Почему ты молчишь? — спросил Огюст.
— Я уже говорила маме. Я не хочу.
— Почему?
— Потому!
— Руссеран — добрейший человек. Что ты против него имеешь?
— Ничего.
— Тогда в чем же дело?
— Я не переношу запаха кожи.
— Как? Да ведь мы чуть не родились на этом заводе. Анжела, сестричка, ты скрываешь от меня правду.
— Может быть. Только умоляю, оставь меня в покое и не допытывайся. У меня есть своя голова, и если я говорю нет, значит нет!
— Так надо было и тогда сказать «нет»!..
Анжела стала белее мела, словно ее ударили хлыстом; она закрыла глаза, чтобы не заплакать, но слезы просочились сквозь ее длинные золотистые ресницы и потекли по щекам.
— Прости, прости меня! — воскликнул Огюст, сам готовый разрыдаться. — Я не хотел тебя оскорбить!..
— Нет, — сказала Анжела, — ты ничего не знаешь, ты просто исполняешь свой долг. Я тоже исполняю свой, когда отказываюсь… бросить малютку и идти работать.
— Значит, Руссеран тут ни при чем?
— Руссеран? С чего ты это взял?
— Ты считаешь его честным человеком или подлецом?
— Зачем говорить об этом? — спросила Анжела. Губы ее дрожали. — Зачем?..
Она не кончила: Огюст неожиданно выбежал в другую комнату. Оттуда донеслось позвякивание железа.
В это время домой вернулась Мадлена со свертком мокрого белья на плече. Она заметила, что сын взял из ящика, в котором хранились инструменты отца, ка-кой-то продолговатый предмет и спрятал его под блузу, но не придала этому значения, подумав, что кому-нибудь из товарищей сына понадобился скобель.
Юноша промочил ноги. Его старые башмаки впитывали воду, как кубка; он скинул их и примерил отцовские, которые пришлись ему почти впору. Огюст вышел, чувствуя себя в них настоящим мужчиной.