Ниже бездны, выше облаков
Шрифт:
С Лопырёвым никто не хотел водиться. А я и подавно. Он был маленький, хилый, да ещё и плаксивый – ну какие с ним игры? Но главное, все во дворе дразнили его козявочником – за то, что он в носу ковырял. Дружить с таким считалось зазорно. Сто раз собирался послать его куда подальше. Но он так жалостливо и искательно заглядывал в глаза, так робко улыбался. Ну как тут пошлёшь?
Лопырёв жил по-барски. Но и ему вечно чего-то не хватало. То одно клянчил, то другое. Хотя предки ему ни в чём не отказывали. Ну или почти ни в чём. Иногда, жаловался он, отец его ни с того ни с сего «включал» жлоба и отказывал в самом элементарном. Но Эдик не отставал и канючил до последнего, пока папаша не сдаст позиции. Бывало, это вожделенное
Мне вообще нравилось бывать у Лопырёвых. Нравилась Эдика мать. Она, завидев меня, всегда премило улыбалась, угощала пирожками, которые, между прочим, пекла сама (если бы моя мать хоть раз что-нибудь состряпала, я бы, скорее, решил, что её подменили). А ещё она повторяла: «Какое счастье, что у Эдички наконец-то появился друг. И я очень рада, что это ты, Дима». Тут я, надо признаться, сильно недоумевал. Почему Эдик за меня держался, было как раз понятно: Стаса я отвадил и потом, когда уже учились, пару раз вступался, пока Эдичку в покое не оставили. Я же в своей параллели был старше всех, кого на год, кого на два, а кого чуть ли не на три. Это моя беспечная мамаша забыла вовремя отдать меня в школу с ровесниками, хотя уверяла бабку, что намеренно отложила, типа «пусть отдохнёт». А на следующий год, как раз перед первым сентября я заработал перелом голеностопа и три месяца скакал на одной ноге. Так что в школе я был переростком. Хотя возраст здесь дело десятое – авторитет на одном «всех старше» не построишь. На Эдика вон и совсем мелюзга поначалу наезжала. Ну ладно, школа не в счёт. Самое большое, что ему там прилетало, – это пара пинков, а от этого ещё никто не умирал. А вот от Стаса он страдал, как никто. Пацаны рассказывали, тот его и в грязи заставлял на коленях ползать, и ботинки лизать. И это ещё не самое гадкое – Стас на всякие извращения был очень изобретателен. Так что понятно, с чего Эдик привязался ко мне. Я у него был словно защитный тотем. Только вот матери Эдика с чего радоваться? Лопырёв, по его словам, от родителей всё скрывал. Наверняка так оно и было. Иначе его мать сама бы этого Стаса давно натянула.
Так что её восторги на мой счёт были совершенно непонятны. И это при том, что мамаши других пацанов вечно на меня косились недовольно. Даже родители Кости Бахметьева, моего лучшего друга, постоянно его накручивали: из плохой семьи, никакого воспитания, научит дурному. Хотя сами, бывало, усядутся всем скопом ужинать прямо из сковородки, чтобы тарелки потом не мыть. Ложки стучат, челюсти работают – в общем, дружный семейный ужин. Мне-то без разницы. А вот моя мать от такого зрелища точно бы как минимум опешила. У неё на этот счёт просто бзик был: вилки, ножи, салфеточки. Хотя дома чаще всего едой даже не пахло. Раньше она работала официанткой в дорогущем ресторане – может, там нахваталась. У Лопырёвых, кстати, разводили те же церемонии. Зато, когда мне доводилось сидеть с ними за одним столом, я чувствовал себя вполне непринуждённо. А мать Эдика ахала: «Ты ешь как культурный человек». Всё бы ничего, только это «как» коробило. Но она хотя бы, одна из всех, нос от меня не воротила и даже наоборот, всячески привечала.
А потом у Лопырёвых пропали деньги. Нам уже тогда лет по двенадцать исполнилось. Сколько пропало, не знаю, но, наверное, прилично, если судить по масштабам скандала. И представили всё так: я пришёл – деньги были, ушёл – денег не стало.
Мать Эдика даже мысли не допускала, что я здесь ни при чём. Истерила, требовала, угрожала. Цеплялась на улице. Раззвонила на весь двор, что я их обокрал. Домой к нам ходила. Правда, моя мать по части поругаться тоже не промах. Обложила её таким выразительным матом, что та потерялась – хлопала глазами, разинув рот. Это уже школа рюмочной – там теперь мать зарабатывала на хлеб и там язык мата был не то чтобы в чести, но, скажем так, в постоянном обиходе. И всё же тогда «сделала» нас Лопырёва. Придя в себя после серии «трёхэтажных», она развернулась и заспешила прочь, бросив напоследок:
– А я вам ещё одежду для Димы давала!
– Подумаешь, одежду она давала, – ничуть не смутилась мать. – Обноски какие-то.
– У вас и таких нет! – крикнула она, спускаясь по лестнице. – И не надо – вещи, может, и не совсем новые были, но зато фирменные.
Мать бы и дальше с ней ругалась – уже вошла в раж. Пришлось оттолкнуть её и захлопнуть дверь.
– О каких вещах она говорила?
– Ай, да притащила как-то барахло – джинсы, куртку зимнюю. Сказала, тебе. Мол, её лилипуту Эдичке очень велико будет, а тебе – в самый раз.
А там всё ношеное, старое. Ты бы всё равно носить не стал. Ну конечно, Эдичке она бы новое купила, а нам старьё отдать не стыдно…
– И где это барахло? – перебил я мать, пока она не села на своего излюбленного конька и не начала причитать, какие все богатые жадные и какая она обездоленная.
– В утиль отнесла. В этот как его… комиссионку по-старому…
– Секонд-хэнд.
– Во-во. Да мне за это тряпьё дали-то пшик. Говорю же, обноски.
– Так не надо было брать! – рявкнул я так, что она вздрогнула.
Можно было и не орать – какой смысл? Мать даже не понимала, как это унизительно. Я схватил пакет, пошвырял туда подарочки Эдика, по крайней мере, те, о которых вспомнил, взлетел, не дожидаясь лифта, на восьмой этаж, повесил пакет на ручку их двери, коротко звякнул и припустил вниз.
Надо сказать, сам Эдик в разгар событий во дворе не показывался. А мне как раз не терпелось с ним поговорить. На звонки он тоже не отвечал. Во что бы в итоге вылилась вся эта история – неизвестно. Выручил Костя Бахметьев. Причём додумался сам, я его не подговаривал. Подошёл к Лопырёвой, прикинулся наивным:
– У вас деньги пропали? А я знаю, кто их взял. Ваш Эдик и взял. Точно. Спрятал. Откуда знаю? Он сам мне сказал.
Ничего он, естественно, не знал, но попал в точку.
Эдика мы так и не увидели. Вскоре Лопырёвы без лишнего шума переехали в неизвестном направлении. Хотя, вообще-то, могли бы извиниться…
Этот случай, при всей своей мерзости, мою репутацию ничуть не подпортил. Даже наоборот, в чём-то сыграл на руку. Весь двор, вплоть до последней бабки, принялся мне сочувствовать, негодовать насчёт Эдика и его мамаши, хотя не так давно сами фыркали в мою сторону. В общем, все устаканилось. Наступил мир.
Дома же становилось совсем тяжко. Мать всё чаще возвращалась из своей рюмочной навеселе. А потом и в одиночку стала прикладываться. Под градусом делалась доброй и совестливой. Липла с мокрыми поцелуями и душными объятиями. Ворковала, что я у неё красавчик и все девки будут мои. Винилась, что плохая мать – мало обо мне заботится. Покаянные речи постепенно перетекали в слёзы. Слёзы – в вой. Но меня её излияния не пронимали, напротив, раздражали до не могу. Уходил в свою комнату. Дверь запирал на замок – специально врезал, иначе и там бы доставала. Мать выла долго, скреблась в дверь, звала «сынулей». Брр. Иногда наоборот, у неё случались приступы агрессии: «У-у, весь в отца пошёл. Вылитый! Как я его ненавижу! Всю жизнь вы мне испоганили». Мой биологический папашка мало-мальски интересовал меня, может, лет до восьми. Я всё выспрашивал у матери, у бабки. Про лётчиков-космонавтов-капитанов дальнего плавания мне не врали. Сказали просто: «Свинтил за восемь месяцев до твоего рождения». Ну свинтил и свинтил, и чёрт с ним. Но мать, видимо, никак не могла забыть обиду. Злилась, рыдала.
Я втыкал наушники и растворялся в гитарных запилах, рокоте ударников и божественных воплях фронтмена Muse, с удовольствием забывая о ничтожестве собственного бытия.
Иногда мать засыпала в неожиданных местах – на полу в ванной или под кухонным столом. Переносил её на диван. Стягивал платье, пропахшее куревом и потом, укрывал пледом. Настоящее светопреставление начиналось, когда ей делалось дурно. Тут только успевай бегать с тазиком. Иногда такая канитель длилась по полночи. Наутро мать ничего не помнила. Спрашивала, что было. Отвечал: «Ничего». Так и жили.