Ночь и день
Шрифт:
– Я где-то оставила сумочку – но где?
В этом саду, насколько ей было известно, нет указателей сторон света, по которым можно было бы ориентироваться. Она почти все время шла по траве – вот и все, что она помнит. Даже дорожка в Дом орхидей теперь разделилась на три. Но в Доме орхидей сумочки не оказалось. Стало быть, она ее забыла на скамейке. Они повернули обратно с озабоченным видом людей, которые что-то потеряли. Как выглядела ее сумочка? Что в ней было?
– Кошелек – билет – пачка писем – бумаги, – взволнованно перечисляла Кэтрин.
Денем быстро пошел вперед, и она еще не успела дойти до скамейки, как он издали крикнул ей: «Нашел!» Дабы убедиться, что все в целости и сохранности, она разложила вещи у себя на коленях. Странная коллекция, подумал Денем, разглядывая ее с живейшим интересом. Золотые монеты запутались в ленте узкого кружева, были там письма, судя по всему, личного свойства, пара-тройка ключей и список дел, через раз помеченных крестиками. Но успокоилась она, только когда убедилась в целости одной бумажки, настолько старательно сложенной, что о содержании ее Денему оставалось лишь гадать. Кэтрин была рада и так благодарна ему, что сразу же призналась: она долго думала над тем, что он говорил ей относительно своих планов.
Но он прервал ее:
– Давайте не будем об этом, все это довольно скучно.
– Но я полагала…
– Скучно и неинтересно. Мне не следовало бы вас беспокоить…
– Так, значит, вы решились?
Он нетерпеливо вздохнул:
– На самом деле это уже не важно!
– Вот как? – произнесла она, не зная, как реагировать на подобное заявление.
– Я хочу сказать, что это важно для меня, но больше никому не интересно. Во всяком случае, – добавил он чуть мягче, – по-моему, вам совершенно ни к чему вникать в чужие неприятности.
Должно быть, она слишком явно дала ему понять, что ей этого хватает с избытком, спохватилась она.
– Мне, право, неловко, что я такая рассеянная, – начала она, вспомнив, как часто Уильям упрекал ее в этом.
– Это и неудивительно, ведь у вас столько других забот, – заметил он.
– Да, – машинально кивнула она и залилась румянцем, смутившись. – Нет, – поправилась тотчас, – то есть ничего особенного. Я просто думала о разном. Но вообще, мне здесь было так хорошо! Я даже не припомню прогулки приятней. Но я хочу знать, что вы решили, если вы не против поделиться со мной.
– О, все уже решено, – ответил он. – Я еду в этот медвежий угол, чтобы заняться там бесполезным бумагомаранием.
– Как я вам завидую! – сказала она совершенно искренне.
– Ну да, коттедж можно снять за пятнадцать шиллингов в неделю.
– Коттедж можно снять… это да, – ответила она. – Вопрос только в том… – Она умолкла. – Мне хватило бы двух комнат, – продолжила она, – одна для еды, другая для сна. Да, но лучше пусть будет еще одна, просторная, под самой крышей, и садик, где можно выращивать цветы. И чтобы там тропинка – к реке или к лесу, и море невдалеке, чтобы слушать по ночам шум прибоя. Корабли, исчезающие за горизонтом… – Она остановилась. – Вы будете жить возле моря?
– Полное счастье в моем представлении, – начал он, не отвечая на ее вопрос, – жить так, как вы сказали.
– Ну так теперь вы это сможете. Вы будете работать, я полагаю, – сказала она, – работать все утро, и затем после чая, и, может быть, даже по вечерам. И никто вам не будет мешать.
– Но долго ли можно выдержать в одиночестве? – спросил он. – Вы никогда не пытались?
– Однажды, и это продолжалось три недели, – ответила она. – Родители были в Италии, и так случилось, что я не могла поехать с ними. И целых три недели я была целиком предоставлена самой себе, единственный, с кем я говорила за это время, был бородатый мужчина в кафе, куда я заглянула днем, чтобы перекусить. Потом я возвращалась домой и… ну, в общем, делала что хотела. Понимаю, это не очень приятная черта характера, но я терпеть не могу, когда рядом люди. Бородатый мужчина, которого встречаешь время от времени, куда интересней – он со мной никак не связан, не мешает мне идти своей дорогой, и мы оба понимаем, что, вероятно, больше никогда не встретимся. Следовательно, мы оба можем быть искренними, что совершенно невозможно с друзьями.
– Чушь, – сказал на это Денем.
– Почему чушь? – удивилась она.
– Потому что вы сами не верите тому, что говорите, – возразил он.
– Вы такой правильный, – сказала она, поглядев на него с улыбкой. Как он категорично, непререкаемо судит обо всем и какой вспыльчивый! Сначала приглашает ее в Кью – якобы ему нужен ее совет, затем заявляет, что все уже сам решил, а потом ее же еще и упрекает! Полная противоположность Уильяму Родни, подумала она: небрежно одетый, в поношенном, плохо сшитом костюме, не избалованный мелкими жизненными удобствами, он был до такой степени неловок и косноязычен, что почти невозможно было понять, что он за человек. То умолкал, то вдруг принимался с жаром поучать – и все не к месту. И все же он ей нравился. – Значит, я не верю тому, что говорю, – продолжала она добродушно, – и что из этого следует?
– Сомневаюсь, что вы искренни, когда говорите о своих предпочтениях, – ответил он серьезно.
Кэтрин вспыхнула. Он сразу нашел ее слабое место – ее помолвку, и в его словах была доля истины. Но в любом случае он не имеет права ее упрекать – эта мысль ее немного утешила, однако нельзя же сказать ему прямо, как обстоят дела, и придется терпеть его гневные выпады, хотя в устах человека, который сам вел себя не лучшим образом, они вовсе не так обидны.
Тем не менее все сказанное задело ее, отчасти потому, что он, судя по всему, забыл о собственном промахе с Мэри Датчет, что было странно, поскольку говорил он всегда очень внушительно, почему – она пока толком не понимала.
– Быть до конца искренним – трудно, не правда ли? – Голос ее звучал иронично.
– Говорят, некоторые на это способны, – ответил он.
Он стыдился своих чувств: ему очень хотелось сказать ей что-нибудь обидное, не для того, чтобы причинить боль ей, недосягаемой для его выпадов, но чтобы побороть желание поддаться настроению, от которого хотелось порой бежать куда глаза глядят, хоть на край света. Она волновала его даже больше, чем он мог вообразить в самых дерзких мечтах. Ему показалось, за этой ее тихой и сдержанной манерой, которая при ближайшем рассмотрении оказалась даже трогательной и вовсе не чуждой всех тех тривиальных мелочей, из которых состоит наша повседневная жизнь, тлеет некий огонь, который она сдерживает или притушила по какой-то причине – то ли от одиночества, то ли – если такое возможно – от любви. Дано ли Родни увидеть ее без маски, беззаботной, естественной, не думающей постоянно об обязанностях – невероятно страстной и внутренне свободной? Нет, в это верилось с трудом. Только в одиночестве Кэтрин чувствовала себя ничем не связанной. «Я возвращалась домой и… делала что хотела». Она сама ему в этом призналась, и этим признанием как бы желала сказать, что, возможно, и даже скорее всего, именно он тот человек, с которым она готова разделить свое одиночество, и от одного этого намека его сердце начинало учащенно биться и голова шла кругом. Но он обуздал свои мечты самым жестоким образом. Он заметил, что она покраснела, а в ее ироничном тоне звучала обида.
Он решил убрать серебряные часы в карман – вдруг это как-то поможет ему вернуть то безмятежное и совершенно необыкновенное состояние, в котором он пребывал, пока сидел на берегу озера и смотрел на циферблат, – потому что именно в таком духе, как бы это ни было тяжело, он и должен общаться с Кэтрин. И признался: он уже написал в письме, которое так и не отослал, что с радостью примет любое ее решение и теперь постарается доказать это.
Выслушав его, она тем не менее попыталась уточнить свою точку зрения. Ей хотелось, чтобы Денем понял.