Ночь не наступит
Шрифт:
Нет, не ради банковских билетов устроил он всеевропейский переполох. Подумаешь, сто тысяч! Ничтожная капля по сравнению с теми суммами, которые расходует департамент на борьбу с политическими злоумышленниками. Да и сам он уже выплатил на содержание агентуры, на филеров, на командировочные, разъездные, наградные и все прочее не меньше, если не больше. Полистай газеты — петербургские ли, парижские: что ни день — ограбления, взломы, убийства, кражи. Тифлисские сто тысяч — ничтожная сумма по международным и даже местным полицейским стандартам. Но взломанные сейфы и исчезнувшие слитки — забота уголовной полиции. А он, Гартинг, руководитель розыска политического. И затеянная им операция преследует совсем иные цели. Как он представляет себе дальнейшее?.. Процесс даст повод департаменту к аресту всех, кого следует, причастных и непричастных в самой России, к
Странно: он тратит столько энергии и изобретательности, чтобы поймать злоумышленников, но сам не испытывает к ним никаких чувств — ни злости, ни ненависти. Может быть, потому, что лично, с глазу на глаз, никогда не встречается с ними, разве что вот так — посмотрит со стороны, как на вокзале Норд или в пансионе на Эльзассерштрассе. В давние времена он близко знал подобных им. Но неужели бессмысленный героизм т е х ничему не научил э т и х? Неужели в истории так заведомо повторяется все?.. Слепую и безнадежную их веру можно было бы объяснить романтизмом молодости или незнанием истории. Но большинство из них не так уж молоды и весьма образованны. Что движет ими?.. Неужели все-таки вера в то, что мир можно изменить?..
Аркадий Михайлович запирает шкаф картотеки и достает из соседнего большие альбомы с наклейками на коленкоровых обложках: «РСДРП». Листает жесткие страницы, аккуратно проложенные папиросной бумагой. Сотни фотографий. Вот Ульянов-Ленин. Снимки сделаны в разные годы. Юноша-студент с задумчивыми глазами, с едва пробивающейся бородкой. А вот уже значительно старше: волосы отступили со лба, в усах и бороде седина. Но взгляд тот же. И какой невероятный лоб! А вот последний снимок. Ульянов без бороды. Глаза колючие. Губы в насмешливо-горькой улыбке. Неужели жизнь ничему не научила его?.. Вот его жена. Его сторонники... Вот и Никитич. Тонкое, интеллигентное лицо. Густые темные брови. Мягкие и внимательные глаза. И большой лоб. Выпуклый могучий лоб и у Валлаха под космами черных волос. Брови вразлет, глаза сидят глубоко. Крутой подбородок свидетельствует о сильной воле... А вот и фотография Ольги. Гм... Аркадий Михайлович не ожидал, что Кузьмина так мила: огромные светлые глаза, очерченные длинными ресницами, Точеный маленький нос. Красивые губы, мягкий овал лица... Гартинг улавливает что-то общее в ее облике и запомнившемся лице Ямпольской. Порода, что ли?.. Лицо отрешенное. Именно такие лица были у т е х, в парижской мастерской...
И вот это-то самое удивительное. Вместо того чтобы, отдав дань романтизму молодости, блистать теперь в обществе, занимать место, достойное их образованности, талантам или красоте, все они сознательно обрекают себя на безнадежную борьбу и неотвратимо следующие за поражением ужасы дознаний, судебных процедур, тюремных камер, этапов... По доброй воле!.. Это-то и не укладывается в голове. Понятно, когда уголовники, низколобые хрященосые неандертальцы с волосатыми руками, многие с порочной наследственностью, чудовищно безграмотные, — но эти политические... По своим дарованиям они могли бы стать министрами, дипломатами, генералами, учеными. Нет, понять их нельзя!
Аркадий Михайлович возвращается в кабинет, к столу и против каждой фамилии на листе со знаком Меркурия ставит такой же жирный крест, какие уже стоят против Камо, Валлаха и Ямпольской. Разбираться в их психологии и побуждениях — не его забота. Его дело — вот эти «кресты». С них началась его карьера, и ими, как верстовыми вешками, обозначает он свою дорогу вверх.
Да, бежит время. Когда он поставил первую вешку?.. Неужто четверть века назад?.. Да, в тот памятный день, когда нищим студентом Технологического института он был введен в кабинет жандармского ротмистра как участник народовольческого кружка, избравшего своей целью террор и свержение самодержавия... Тот ротмистр оказался не зубодробителем, а офицером со светскими манерами, с вкрадчивым отеческим голосом. И в его кабинете нищий студент решил, что бороться против самодержавной власти бессмысленно так же, как полевой мыши — против грозного орла, эту власть олицетворяющего. Зато оказать посильные услуги — это и однокашников уберечь от ереси и беды, и себе облегчить существование...
В кабинет жандармского ротмистра он вошел кандидатом в каторжники, а вышел оттуда платным осведомителем Санкт-Петербургского охранного отделения. Это перевоплощение прошло для него совершенно безболезненно. Может быть, потому, что уже в ту пору он ничего не принимал близко к сердцу. К новой своей деятельности он приступил с усердием. Но вскоре сотоварищи что-то заподозрили. Да, неопытность, неосмотрительность новичка... Пришлось побыстрее собрать вещички, распроститься со столицей, податься в Ригу. Там, в Политехническом институте, он продолжал «освещать» инакомыслящих и опять вовремя, особым чутьем уловил — пора убираться и оттуда. Кое-какая сумма была накоплена, уже не на квасе и хлебе сидел, не на жареных пирожках, и он решил перебраться за границу. А заодно и сменить фамилию.
Прибыв в Париж, он сам отыскал в российском императорском посольстве нужного человека и предложил свои услуги на условиях: тысяча франков в месяц, не считая разъездных, а в случае разрыва отношений — двенадцать тысяч отступных. Поторговались и, в конце концов, выработали взаимоприемлемое соглашение, в котором об отступных ничего сказано не было. Да он и не настаивал, потому что собирался служить долго и верно.
Правда, в первое время работа была малоинтересной: составлял досье на каждого русского эмигранта любой политической окраски, все досконально — о его деятельности общественной и жизни интимной. Да, пришлось покопаться в дрязгах и сплетнях, в грязном белье. Но что поделаешь — работа... И терпеливое ожидание настоящего, по его уму и таланту, дела. Дождался!
Ему было известно, что департамент полиции безуспешно бьется над раскрытием тщательно законспирированных в России ячеек партии «Народная воля», образовавшихся после распадения революционного сообщества «Земля и воля». Народовольцы избрали своей тактикой систематический террор, чем невиданно устрашили высших чиновников империи. Но если в самой России еще можно было как-то обуздывать бомбистов повальной слежкой, то тем более опасными представлялись департаменту народовольцы-эмигранты, обосновавшиеся в столице Франции: они были свободны в своих действиях, поддерживали тайные связи с Россией. Хотя они обретались под самым боком у ЗАГ, в нескольких кварталах от авеню Гренель, но близок локоть — да не укусишь. Чины политической полиции и сам тогдашний заведующий заграничной агентурой Рачковский пребывали в бессильной ярости и могли лишь безнадежно мечтать о том, как бы заполучить в свои руки злоумышленников. Казалось бы, чего проще: по законам Российской империи беглые народовольцы — самые опасные политические преступники. Однако еще с середины XIX века в странах Европы повсеместно утвердился принцип: выдавать заинтересованным государствам преступников уголовных, но не выдавать политических. И ни одно из правительств, за исключением российского, не решалось нарушить это неписаное правило, дабы не навлечь на себя гнев и презрение общественности. Вот если бы политических эмигрантов — народовольцев подвести под разряд уголовников... Но они вели себя осмотрительно, не переходили грань.
И вот тогда-то, да, ровно двадцать лет назад, пробил час молодого агента: в его голове родилась парадоксальная идея, как заманить этих птичек в клетку. Агент заявился к своему шефу и сказал, что готов организовать в Париже мастерскую... по изготовлению бомб для покушения... на самого российского императора Александра III! Деньги на создание мастерской даст, само собой разумеется, департамент полиции. Неслыханная, чудовищная по дерзости идея!
Гартинг поворачивается к стене. За спинкой кресла — портрет императора в затейливом багете. Голова Аркадия Михайловича вровень с царским сапогом. Художник провел по голенищу белые полосы, и так ловко, что даже вблизи они похожи на стальной блеск хрома. Мастер!.. Заведующий ЗАГ задирает голову. Император одобрительно смотрит на него со своей сиятельной высоты.
Тот разговор происходил в этом самом кабинете. В кресле, откинувшись на спинку, сидел Рачковский, а он, Гартинг, стоял в двух шагах от стола, в почтительной позе. А в этой же раме висел тогда портрет Александра III. Изображение нынешнего самодержца помещалось в раме напротив, там, где сейчас портрет цесаревича Алексея...
Рачковский отнесся к идее молодого агента с опаской, с сомнением. Но все же доложил в Петербург. Тогдашний директор департамента Петр Дурново рассказал о ней, как о фантастической выдумке, министру внутренних дел, своему однофамильцу Ивану Дурново, а министр — как об анекдоте, для увеселения, самому государю. Однако Александру III идея понравилась: уж очень боялся он террористов, отправивших на тот свет его родителя, Александра II. И неожиданно для всех (но не для молодого агента) согласие было дано.