Ночь полководца
Шрифт:
— Агроном я… Что с того?
— Значит, твоя забота была за землей ходить…
— У нас земля скупая! — закричал Рябышев. — Мы ее и так и этак, и солями, и калеями…
— А у него вот, — Двоеглазов указал на Рябышева, — у него другой интерес… Человек еще молодой, он для себя какой ни на есть принцессы дожидается…
— За фронтовика любая пойдет… — подтвердил Рябышев.
— Видел? — сказал Двоеглазов. — И правильно: за фронтовика пойдет… А я — лепщик… У меня свой интерес… У меня — семейство, жена… Я дочкам намерен полные условия обеспечить…
Он встал на колени и, устремив на Петровского покрасневшие, заслезившиеся
— Я считаю — мы богато жить должны… Я хочу, чтоб дочки шоколад ели и персики.
— На здоровье! — весело проговорил Петровский.
— Я немца бью, а сам об семье думаю… И каждый думает, что он себе большую удачу в бою добывает… А получается, что каждый за всех воюет…
«Что же я добываю, для себя?» — подумал Николай, и его будущее как бы засверкало перед ним.
Николай хотел еще слишком многого в самых разнообразных направлениях, затрудняясь избрать что-нибудь определенное. Его предположения в этом смысле пока часто менялись в зависимости от впечатлений, из которых последние были всегда наиболее привлекательными. Но, тем не менее, все, что ожидало его, было превосходно, ибо он прошел уже через самое трудное… Он подумал о Маше, и его охватило волнение от уверенности в том, как хорошо все будет у него с ней.
— Тебя, конечно, сразу на курорт отправят, — говорил Двоеглазов Петровскому. — Тебе в Сочи надо, на грязи…
— Там, говорят, действительно помогает, — глядя на свои короткие, лоснящиеся пальцы, ответил тот.
— Еще как помогает, — подтвердил Двоеглазов.
Победа, одержанная только что, как будто перенесла солдат в страну обязательного исполнения желаний. Мир, вчера еще жестокий, покорно ныне простирался перед ними, и они ступали по его зеленым лугам… Нигде люди так много не мечтали, как на войне, и никогда их мечтания не казались такими осуществимыми, как после победоносного боя.
Комиссар лежал недалеко от костра, вытянув в траве тощие ноги, закрыв глаза, так как солнце било в лицо. Заснуть Лукину, однако, не удавалось… Ему хотелось куда-то идти, что-то сделать, о чем-то важном распорядиться, хотя остатки батальона были по приказу выведены на отдых… Прислушавшись к разговору у костра, Лукин заинтересовался.
«Ну, что же… Бойцы правы, — решил он. — Родина — это также очень личное переживание… Это сама жизнь каждого из нас, с тем, что было в ней, что есть, что еще не достигнуто…»
И комиссар вообразил себе свое возвращение после войны в привычный круг людей и занятий. Он с удовольствием подумал о многих преимуществах, которыми обладал, перед теми, кто не сражался, подобно ему. Тщеславная картина возникла вдруг перед Луниным… Он увидел себя в шинели, в ремнях, с потемневшей, потертой кобурой, поднимающимся по широкой лестнице своего института. Улыбаясь, он долго с удовольствием созерцал этот свой проход, перемежающийся шумными встречами на площадках. Глаз он не открывал, и солнце, светившее сквозь сомкнутые веки, застилало его зрачки теплым, красным туманом.
— …В каждом городе бюсты героев должны стоять… — снова услышал он голос Двоеглазова — Пусть молодежь учится… И дома надо строить просторные, чтобы тесноты не было… Я как вернусь — к председателю района приду… И в кресло сяду. Я без доклада приду… Какие могут быть после войны доклады? Высказывайтесь, скажу, по существу…
— Правильно! — горячо поддержал Николай.
— Ты его по-нашему бери… — посоветовал Рябышев. — Вот так… — Он поднял бронзовые кулаки и радостно оглядел товарищей.
— Зачем же так? — сказал Двоеглазов. — Надо, чтоб грубости этой, между прочим, было поменьше…
Лукин с удовольствием представил себе, как Двоеглазов войдет в кабинет районного начальства, сядет к столу и потребует отчета.
«Мощь нашей страны, — подумал комиссар, — ее великая, победительная жизнеспособность в том, что государственная необходимость, общая цель совпадает с огромным большинством этих личных надежд и намерений…»
Что-то щекочущее поползло по откинутой ладони Лукина. Он приоткрыл глаза и обнаружил красноватого муравья, быстро сновавшего между пальцами. Некоторое время он следил за хлопотливым насекомым и вдруг уснул — сразу, незаметно…
Николай допил чай, откинулся на спину и заложил за голову руки. Высоко в небе тянулись облака — полупрозрачные, похожие на перья, оброненные какой-то фантастической птицей…
Двоеглазов замолчал, устраиваясь спать. К огню подошли за кипятком новые люди, и там раздавался голос Рябышева, повторявшего свой краткий рассказ:
— Я фрица с одного выстрела взял… Приложился с колена и — взял. Обыкновенная вещь…
В стороне по дороге тряслись телеги со снарядами в длинных ящиках, прошла, сохраняя равнение, рота автоматчиков… Навстречу ей брели в тыл легко раненные… За ними показались первые пленные немцы: семь человек в голубоватых шинелях шагали в затылок друг другу… И бойцы на полянке, поднявшиеся, чтобы лучше рассмотреть их, увидели Колечкина, замыкавшего шествие. Он был обвешан автоматами, но шел легко, перекинув через руку плащ-палатку… Громкие голоса приветствовали летчика, и он, узнав товарищей, свернул с дороги вместе с пленниками. Уланов вскочил и побежал им навстречу. День неожиданностей, видимо, только начинался, суля впереди необыкновенные вещи.
— Хальт! — глуховатым тенорком скомандовал летчик, и немцы разом остановились.
Николай и все, кто еще не спал, обступили их. Колечкин в порванной куртке, в галифе, лопнувших на коленках, направился к костру и спокойно занялся чаем.
Пленные стояли навытяжку, и бойцы, подошедшие вплотную, внимательно разглядывали врагов, с которыми только что сражались насмерть. Николай был, пожалуй, разочарован видом пленников — грязных, промокших, с изуродованными страхом лицами… Слишком явное выражение боязни вызывает обычно не жалость, а раздражение, поэтому бойцы хмурились… Они испытывали недоумение оттого, что в их руках находились существа, повинные в стольких преступлениях, но избегнувшие справедливой кары. Сумрачное чувство поднималась в солдатах, не знавших, что же, собственно, им делать со своими врагами, убивать которых было уже поздно.
— Думаю фрицев на самолет обменять, — проговорил Колечкин. — Как считаете, дадут мне машину за семерых арийцев?
— Должны дать, — уверенно сказал Николай.
— Неказистые они больно у тебя — могут и не дать, — пошутил кто-то.
Услышав, что судьба пленников разумно определилась, бойцы повеселели, почувствовав облегчение.
Закусывая, Колечкин рассказывал, как в атаке он отбился от батальона и долго искал его впереди, в лесу. Немцев он обезоружил после недолгой перестрелки, убив двоих, после чего остальные сдались… Летчик посоветовал охотникам отправиться на поиски фрицев, так как их разрозненные группки еще бродили в окрестностях.