Ночь после выпуска (сборник)
Шрифт:
– Черт! Ты думаешь, он шевельнул бы пальцем, если б нас Яшка…
– Стари-ик! – слабо изумился Сократ. – Надо быть честным, старик! Генка за нас всегда. Даже за незнакомых на улице… И ты знаешь, как он Яшку приложил.
– То раньше… Раньше он за меня готов был черту рога сломать. А вот теперь… сомневаюсь.
– Тут что-то не то, фратеры. «Раньше – не сомневаюсь». Значит, хорош был раньше, а на него накинулись. Зачем? Что-то не то…
– А кто накинулся? Кто?! – с отчаянием закричал Игорь. – Я на него? Ты не слышал, как я говорил ему – не будем, не надо, кончим! Нет! Сам, сам напрашивался! Угрожал еще – не жди, не пожалею! А что ему сказали? Да то, что было. А он про нас понес что? Про каждого! На меня как на врага. И на тебя тоже, хотя ты ни слова плохого
Сократ тоскливо промолчал, мигал красными веками, оглаживал гитару.
Юлечка снова подалась на Игоря:
– Пусть он плохой, Игорь. Пусть чужой. Но не кошку – человека… собираются бить!
И снова Игорь сморщился, влез пятерней в растрепанные волосы.
– Ч-черт! Что же делать? Он мне в душу плюнул, а я к нему на полусогнутых…
Натка, каменея губами и скулами, слушала.
– Ну, поговорили? – сказала она резко. – Хватит! Теперь я скажу. Попробуйте помешать Яшке! Только заикнитесь! Пеняйте на себя! Тогда я сама к Яшке пойду, тогда я скажу ему, кто помешал…
Рука Сократа задела за струны, и гитара издала густой, тающий звук.
– Ага! Поняли – Яшка не простит, вместо Генки вас… разукрасит.
– Наточка! – всхлипнула Вера.
– Плоха? Мне теперь на все плевать! Хуже уже не стану.
Натка возвышалась со вскинутой головой, с гневливым мерцанием за упавшими на лицо волосами.
– Фратеры-ы… – тоскливо выдавил Сократ.
Игорь, не подымая глаз, сутулился, казалось, стал меньше ростом. У Юлечки торчит вперед острый подбородок, глаза остановились, утратили блеск.
– Фратеры-ы!.. Яшка меня первого…
– Иди! – с высоты своего роста кинула Натка Юлечке. – За волосы держать – больно нужно.
И Юлечка, не спуская с Натки остановившихся глаз, тихо произнесла:
– Пойду.
– Юлька! – заволновался Сократ. – Ты Яшку не знаешь, Юлька! Он любого!.. И меня и тебя… Он не посмотрит, Юлька, что ты девчонка.
– Одна пойду. Донеси Яшке…
Сократ поводил зябко плечами, суетливо топтался:
– Игорь! Старик! Скажи ей, дуре… Ты-то знаешь, какой он, Яшка. Она и себя, и всех нас… Меня Яшка первого… Ему убить – раз плюнуть.
– Слышишь, Игорь, – раз плюнуть. Так помогите Яшке, он без тебя не справится!
Игорь дрожащей рукой провел по лицу:
– Да ну вас всех к черту. – Вяло, без энергии: – С ума посходили… – И вдруг вскинулся на Сократа: – Ты что голову тут морочишь? Страшен! Страшен! Убить – раз плюнуть. Да никого он не убьет – ни Генку, ни тебя. Что он, без головы, что он, не понимает – за такое ему вышку врежут. Ну, проучит Генку, если тот сам им раньше руки не переломает.
– Нет, фратеры! Нет! – задохнулся Сократ.
– Он пугает, Юлька! Ничего не случится, цел Генка останется!
– А если случится, тогда что?
– Да Яшка же знает: чуть что – его первого щупать станут. Кому своей головы не жаль!
– Игорь, ты не трясись! Ведь я уже не зову тебя. Я одна все сделаю. Сам не трясись и Сократа успокой, вон как он от страха выплясывает.
– Юль-ка-а… – Сократ заговорил сдавленным шепотом. – Ты сообрази, Юлька, почему Яшка Карьеры выбрал. Думаешь, место глухое, потому… Глухих мест без Карьеров много. А в Старых Карьерах захоронения есть. Слышала – туда из комбината всякую ядовитую пакость свозят. Яшка все продумал, фратеры, стукнут они Генку – и… в яму, за табличку, где череп с косточками, куда даже подходить запрещено. Хватятся – человек пропал, где его искать? Сперва же по реке да по кустам шарить будут. Пока шарашатся, глядишь, яму заполнят, цементом зальют, землей сверху закидают. Захоронения же! А там, говорят, какие-то страшные кислоты, они все разъедают – и мясо, и кости. Был человек да растаял, ничегошеньки от него не осталось. Яшка может каждого так…
Захлебывающийся шепот Сократа оборвался.
Не раз в эту ночь наступали тихие паузы, но такой тишины еще не обрушивалось. Далеко-далеко гудело шоссе, связывающее город с не засыпающим на ночь комбинатом. Сам город спал, разбросав в разные стороны прямые строки уличных фонарей.
И сияла над головой застывшая листва лип, и высился обелиск павшим воинам, и дышала ночь речными запахами.
Генка Голиков… Он только что стоял здесь – белая накрахмаленная сорочка, облегающая широкую грудь, темный галстук, крепкая шея, волосы светлой волной со лба. Обиженный Генка, обидевший других! Рост сто девяносто, лепное лицо, крутой лоб, белесые брови, волосы светлой волной… И в запретном месте заполненные ядовито-зловонными, разъедающими все живое отходами ямы… Для Генки… Генка Голиков – и ямы…
Тихо-тихо кругом, гудит далекое шоссе, спит украшенный огнями город, ночь дышит речной сыростью.
Слово «убить» было произнесено раньше. И не раз. Но до этой тихой минуты никто из вчерашних школьников не в силах был представить себе, что, собственно, это такое.
Теперь вдруг представили. Через несовместимое: Генка – и ямы…
Ольга Олеговна и директор Иван Игнатьевич шли по спящему городу. Иван Игнатьевич говорил:
– Мы вот в общих проблемах путались, а я все время думал о сыне. Да, да, об Алешке… Вы же знаете, он не попал в институт. И глупо как-то. Готовился, и настойчиво, на химико-технологический, а срезался-то на русском языке – в сочинении насадил ошибок. Пошел в армию… Нет, нет, я вовсе не против армии, мне даже хотелось, чтоб парень понюхал воинской дисциплины, пожил в коллективе, чтоб с него содрали инфантильную семейную корочку. Не армия меня испугала, а сам Алешка. Собирался стать химиком, никогда не мечтал о воинской службе, но спокойно, даже, скажу, с облегчением встретил решение, сложившееся само собою, помимо него. Армия-то его устраивает потому только, что там не надо заботиться о себе: по команде подымают, по команде кормят, учат, укладывают спать. Каждый твой шаг размечен, записан, в уставы внесен – надежно. Что это, Ольга Олеговна, – отсутствие воли, характера? Не скажу, чтоб он был, право, совсем безвольным. Он как-то взял приз по лыжам. Не просто взял, а хотел взять, готовился с упорством, нацеленно, волево. А характер… Гм… Да сколько угодно! Что-что, а это уж мы в семье чувствовали. Но вот что я замечал, Ольга Олеговна, он слишком часто употреблял слова «ребята сказали… все говорят… все так делают». Все носят длинные волосы на загривке – и мне надо, все употребляют словечко «пахан» вместо «отец» – и я это делаю, все берут призы по спортивным соревнованиям – и мне не след отставать, докажу, что не хуже других, волю проявлю, настойчивость. Как все… Так даже не легче жить! Отнюдь! Надо тянуться за другими, а сколько сил на это уходит. Не легче, но гораздо проще. Легкость и простота – вещи неравнозначные. Проще существовать по руководящей команде, но, право же, не обязательно легче.
Ольга Олеговна остановилась.
– Как все – проще жить? – переспросила она.
Остановился и Иван Игнатьевич.
Над ними сиял фонарь. Пуста улица, темны громоздящиеся одно над другим по отвесной стене окна, спал город.
– Да ведь мы все понемногу этим грешим, – виновато проговорил Иван Игнатьевич. – Кто из нас не подлаживается: как все, так и я.
– А вам не пришло в голову, что люди из породы «как все, так и я» непременно примут враждебно новых Коперников и Галилеев потому только, что те утверждают не так, как все видят и думают? К Коперникам – враждебно, к заурядностям – доверчиво.
– М-да… Недаром говорится в народе: простота хуже воровства.
– Воровства ли? Не простаки ли становились той страшной силой, которая выплескивала наверх гитлеров? «Германия – превыше всего!» – просто и ясно, объяснений не требует, щекочет самолюбие. И простак славит Гитлера!
– М-да… Но к чему вы ведете? Никак не уловлю.
– К тому, что мы поразительно слепы!
– А именно?
– Целый вечер спорили – дым коромыслом. И на что только не замахивались: обучение и увлечение, равнодушие и преступность, ремесленничество и техническая революция. А одного не заметили…