Ночь в Кэмп Дэвиде

Флетчер Нибел 01.10.1911 — 26.02.1993

[1]

Джим Маквейг неожиданно расхохотался так, что рука с бокалом шампанского дрогнула, и по белоснежной скатерти поползло серое предательское пятно. Сидевший справа министр обороны Сидней Карпер ухмыльнулся и покачал головой. Гомерический хохот, которым гости встретили ответ президента, заразил, по-видимому, и его.

— Ничего не скажешь, непобедим, а, сенатор? Ну, нет, сесть себе на голову он никому не позволит!

— Да, уж если он что задумал, с критикой лучше не соваться, — согласился Маквейг, вытирая уголком салфетки заслезившиеся глаза. Покончив с этим, он вновь устремил взгляд на центр длинного головного стола, сверкающего хрусталём, усыпанного пеплом и скомканными бумажками меню.

Президент Марк Холленбах одарил слушателей ослепительной улыбкой в награду за тот громкий хохот, которым они встретили его удачную остроту, и потом напустил на себя прежний, шутливо-торжественный вид. Его острота была гвоздём программы сегодняшнего вечера, коротким и язвительным ответом на традиционный тост за здоровье президента Соединённых Штатов, который по издавна заведённому обычаю считался сигналом к закрытию очередного ежегодного обеда в клубе Гридирон. Дело в том, что устроившие этот обед корреспонденты осыпали президента Холленбаха, его административный аппарат, а заодно и его политических противников градом злободневных насмешек, преподнесённых в виде музыкальных скетчей. За исключением одного из них — обычной клоунской буффонады — скетчи разили как остро отточенные стилеты. Исполнялись они под звуки оркестра военно-морского флота, оркестранты которого в усыпанных блёстками розовых фраках явились развлекать пятьсот пятьдесят гостей президента.

Позади президентского места висела эмблема клуба Гридирон, от которой он заимствовал своё название, — огромная, выложенная розовыми фестонами жаровня с пылающими под ней искусственными углями, — из тех жаровен, в которых в девятнадцатом веке домашние хозяйки жарили мясо. Со времён Бенджамена Г аррисона эмблема эта являлась традиционной сатирой на каждого хозяина Белого дома. Перед Холленбахом сидела элита тщательно подобранного общества политических деятелей и промышленников Америки — людей, управлявших политическими партиями и громадными корпорациями. В большинстве случаев президент называл их всех запросто, по имени. Теперь, хоть и размягчённые отличным виски и вином, они следили за ним с настороженным вниманием, свойственным той породе людей, что окружает любого избранника. Как всегда он чувствовал, что сидит перед ними на суде, и его не могли обмануть ни длинные гирлянды нарциссов и роз, ни сверкающие серебро и хрусталь, ни крахмальные рубашки с безукоризненно белыми галстуками. Было одиннадцать часов вечера. Повёрнутые к нему лица гостей искрились как пузырьки в шампанском. Все эти в большинстве своём состоятельные люди полагали, что обед вполне соответствует занимаемому ими высокому общественному положению, и даже те, кто взял свои фраки, крахмальные рубашки и галстуки напрокат за пятнадцать долларов, невольно прониклись атмосферой всеобщего благополучия. Наступил тот час, когда отличное вино, изысканный обед и всеобщее веселье порождают в людях чувство товарищества и заставляют терять осторожность. Впрочем, на президента Холленбаха всё это не подействовало. Он никогда не позволял себе распускаться.

— Как вам известно, — продолжал он, — один из моих ближайших советников славится воздержанием… — Президент выразительно помолчал. В речах записных остряков подобные паузы всегда играют существеннейшую роль. — В таких трезвенниках, как наш Джо, хуже всего то, что, вставая по утрам, они превосходно себя чувствуют и могут гарантировать себе такое самочувствие на весь день.

Ответом на эти слова был новый взрыв смеха. Марк Холленбах улыбнулся, и Джиму почудилась в этой улыбке мстительность. Острота была старая, она была сказана много лет назад губернатором штата Мичиган Джорджем Ромни, и Маквейг доподлинно знал, что секретарь Холленбаха, занимавшийся обработкой его речей, безуспешно пытался отговорить президента от этой остроты. Но тот настоял на своём, заявив, что в устах президента США она прозвучит как новая. Так оно и случилось. Маквейг снова взглянул на Сиднея Карпера, но министр обороны уже не улыбался. Напротив, теперь он смотрел на президента изучающим взглядом. Большеголовый, с характерным хищным носом и бронзовым оттенком кожи, в профиль удивительно похожий на американского индейца, он сидел перед Маквейгом неподвижный как монумент, и, чтобы беспрепятственно видеть президента, сенатору приходилось то и дело вытягивать шею.

— Мне очень приятно находиться здесь сегодня, — говорил тем временем президент Холленбах, — и слышать, как корреспонденты ведущих газет нашей страны для разнообразия говорят обо мне правду.

В зале снова послышался смех. Но Холленбах на этот раз не улыбнулся и, сохраняя непроницаемое выражение лица, продолжал:

— Мне особенно отрадно видеть, что мои друзья, республиканцы, тоже смеются. Вы ведь знаете — эту роскошь они себе позволяют не очень-то часто. Но всё-таки надо мной они сегодня смеялись… Ну что ж, и это уже большой сдвиг!

Президент снова выдержал паузу и глотнул воды.

— Лично для меня эта способность республиканцев при любых обстоятельствах сохранять невозмутимую торжественность просто непостижима. Возможно, разгадка тайны заключается в том, что они говорят друг другу? Я часто спрашиваю себя, о чём же всё-таки беседуют между собой республиканцы, эти представители нашего уважаемого меньшинства, когда собираются внутри своего клана? Я много размышлял над этим, джентльмены, и мне кажется, нашёл-таки способ удовлетворить своё любопытство. Разрешите мне внести на ваше рассмотрение одно предложение?

Я предлагаю, — сказал он, помолчав, — чтобы нашему Федеральному бюро расследований были предоставлены самые широкие полномочия для автоматического подключения ко всем телефонам в стране. Нетрудно понять, какие необыкновенные перспективы для более эффективного раскрытия преступлений содержатся в этом предложении. С другой стороны, никому из достойных, уважающих закон граждан опасаться нечего, так как ничто сказанное ими по телефону не будет представлять для ФБР ни малейшего интереса. Но главное всё-таки не в этом! Главное в том, что при таком постоянном контроле за телефонными переговорами мы, демократы, сможем наконец узнать, из каких загадочных источников черпают республиканцы свои идеи и что же они действительно говорят друг другу, что вгоняет их в такую мрачность!

Странная речь президента была встречена редкими, недоумевающими смешками.

— Тут он, кажется, действительно переборщил. — Маквейг, улыбаясь, повернулся к министру.

— Даже как шутка предложение жутковатое.

Маквейг удивлённо взглянул на соседа и уже собирался было возразить, но новое удачное словцо, ввёрнутое президентом, снова вовлекло его в водоворот красноречия Холленбаха.

— …итак, — говорил президент, — согласимся, что жизнь достаточно коротка и не стоит ждать, пока начнут развлекаться наши мрачные друзья. Вместо этого предлагаю вам, джентльмены, повеселиться по-настоящему, всласть, насчёт моей собственной партии и насчёт Белого дома, где, могу вас заверить, тоже происходят вещи довольно странные.

Ободрённый смехом слушателей, Марк Холленбах минут пять подвергал ядовитой критике свой собственный административный аппарат. Приводимые им примеры больно кололи, но, тем не менее, когда Холленбах закончил свою речь и сел, все пятьсот пятьдесят умиротворённых отличным обедом гостей поднялись и устроили ему дружную овацию. Потом эти сверкающие белыми рубашками представители сильного пола взялись за руки и, сомкнув ряды, спели немного вразнобой старинный хвалебный гимн. Этим и закончился девяносто первый ежегодный обед в клубе Гридирон.

Грянули барабаны и фанфары морского оркестра, раздался бравурный марш «Да здравствует шеф». Президент Холленбах встал и, шагая между двумя агентами личной охраны, как единица, заключённая в скобки, направился вдоль длинного стола к выходу. Проходя мимо сенатора Маквейга, президент наклонился к нему и тихо сказал:

— Джим, зайдите ко мне домой, как только выберетесь отсюда. Мне необходимо поговорить с вами. Виски найдётся.

— С удовольствием, мистер президент, — ответил сенатор.