Ночная охота
Шрифт:
— Я должна была умереть уже раз сто, — сказала Елена. — Как тяжело возвращаться, чтобы… снова и снова. Мне кажется, я уже искупила все свои грехи.
Антон молчал, не вполне понимая, о чем она.
— Знаешь, почему воняет в комнате? — спросила Елена. — Не потому, что я делаю под себя. Там в мешке шкуры. Не успела высушить. Пошел дождь, я убрала, чтоб не мокли, и… забыла.
— Потом досушишь. Хочешь, вынесу? — предложил Антон,
— Не досушу, — покачала головой Елена.
— Почему?
— Потому что я туда, — кивнула на дверь подвальчика, — не вернусь.
— Останешься
— Не совсем здесь, — сказала Елена. — Там, за деревом…
Антон посмотрел, куда она показывала, увидел небольшую аккуратную яму. Дело шло к осени, дно ямы было выстлано желтыми и красными листьями. Красных было больше. Антон вспомнил, что красный — любимый цвет тоталитаристов-коллективистов, растапливающих, по мнению Золы, пламенными задницами льды Антарктиды.
— Моя могилка, — объяснила Елена, хотя можно было не объяснять. — Давно присмотрела. Местечко сухое и высокое. Весной не зальет. Прости, не успела закончить. Отсюда, значит, пойду… — Замолчала.
— Куда? — вздохнул Антон.
— Как тебе объяснить… Был такой ученый-философ Федоров, один из профилей на нашем знамени — его. Суть его учения в том, что рано или поздно все мертвые воскреснут…
«То-то живые обрадуются! — подумал Антон. — Особенно когда воскресшие мертвые захотят жрать!»
— Все воскресшие и живые коммунисты соберутся на последний съезд КПСС. Интересно, какой он будет по счету?
— И больше съездов не будет?
— Зачем? Воскрешение мертвых — последний и завершающий этап восстановления справедливости. Только в зал делегатов меня не пустят… — Может, это только показалось Антону, но в глазах Елены блеснули слезы. — Ничего, — всхлипнула она, — посижу в зале для гостей!
— Это какой зал нужен, чтобы поместились все воскресшие и живые коммунисты… — усомнился Антон.
— Он уже строится на Южном полюсе во льдах, — сказала Елена.
«А где, интересно, соберутся воскресшие поборники свободы и демократии? — подумал Антон. — На дне морском?»
— Чьи еще профили на вашем знамени? — вспомнил о двадцати бородачах Антон.
— Их шесть. Про Федорова я сказала. Трое не представляют большого интереса. Последний — Кунгурцев. Его заставили отрастить бороду, чтобы он как подобает смотрелся на знамени.
— Чем же он обессмертил свое имя? — полюбопытствовал Антон.
— Он научно доказал, что повышенное стремление к свободе и демократии есть всего лишь психическое отклонение, что чем сильнее в человеке психическая, сексуальная, да какая угодно патология, тем неудержимее в нем тяга к свободе и демократии, вернее, к тому, что он под этим понимает. Многие люди одержимы комплексом разрушения. Отстаивание идеалов демократии для них — возможность реализовать свой комплекс. У других людей преобладает комплекс созидания. Эти люди не дают окончательно пропасть миру. Открытие Кунгурцева заключалось в том, что демократия — это не болезнь общества, как считали раньше, но массовое психическое расстройство людей. Что-то вроде социального бешенства. Но его не за это поместили на знамя. Он разработал универсальный метод лечения, создал вакцину, вызывающую иммунитет… Мы теряем время, — губы у Елены сделались синими, черты лица заострились, заледенели. — Вот сейчас опять… Неужели ты не понимаешь, каждый приступ — моя смерть, но проклятое сердце не дает… умереть. Это скучно, а главное, очень больно… Его надо остановить. Оно у меня неживое — искусственное, с микроскопическим ядерным реактором. Ты слышал, чтобы живое сердце стучало, как часы? Антон не слышал, но поверить не мог.
— У меня было очень больное сердце, — продолжила Елена, — мне поставили искусственное. У нас лечат любые болезни. Люди должны жить вечно. Смерть — несправедливость. Так у нас считают. Разрежешь вот здесь, — показала место на груди, — на сердце две кнопки — белая и красная, их надо нажать одновременно. Ядерный реактор будет заблокирован, в кровь вольется аварийный запас лекарств, через час сердце остановится, я умру спокойно и без мучений, как засну… — На лице Елены сквозь страдание проступило блаженство. — Этот час я буду в полном разуме. У тебя есть острый нож?
При Антоне был чудовищный — с зазубринами, чтобы вырывать кишки, — тесак Омара.
— Им можно рубить дрова и копать землю. В человеке нет такого запаса жизни, — поморщилась Елена. — Он хоть острый?
«Не скажи. В тебе есть», — Антон провел пальцем по лезвию, отдернул палец. Тесаком можно было бриться.
Елена торопливо разгребла на себе лохмотья. Антон увидел сухую сморщенную кожу на месте груди. Ему стало противно. Он вспомнил тугую пепельную грудь Золы. Зола чисто вымылась ночью на крыльце в неверном свете керосиновой лампы. Когда Антон провел пальцем по прохладной гладкой ее груди, кожа заскрипела.
Впрочем, сейчас эти воспоминания были неуместны.
Антон испугался дерзости неведомого бородача со знамени коммунистов — Федорова. Мертвых было неизмеримо больше, нежели живых. Страсти, страхи, сомнения живых были смехотворны в сравнении с тысячелетним безмолвием мертвых. Елена любила повторять, что все в мире от Бога. Раньше от мертвых оставались книги. Теперь — ничего. Мертвые в свободной стране Антона сделались еще мертвее. Живые приблизились к ним, как только можно приблизиться к мертвым, будучи живыми. Антон подумал, что, если бы в его стране имелось знамя, его вполне мог бы украсить профиль человека, поставившего задачу не воскресить всех мертвых, но умертвить всех живых. Отчего-то Антону казалось, что он должен быть абсолютно лысым. Наличие бороды, по мнению Антона, свидетельствовало об участливом интересе к людям. Безволосый бритый череп — о полнейшем его отсутствии.
Какая разница, как умрет истомленная, больная старуха, когда большинство людей бесплодны, когда каждую минуту погибают полные сил молодые?
— Кто самый первый на вашем знамени? — Антона посетила странная, почти невозможная мысль,
— Он, — ответила Елена. — Наш Господь Иисус Христос…
Антон увидел, что вся ее грудь в шрамах и струпьях. Наискось тянулся совсем недавний — глубокий — разрез. Старуха мучила себя. Антону стало стыдно.
— Живого места нет. Попробую вот здесь, — он провел пальцем по узенькой полоске живой, незатронутой прежними неуспешными попытками пробиться к сердцу кожи. — Вдруг задену артерию?