Ночная трава
Шрифт:
Уже вечерело, когда мы добрались тем воскресеньем до отеля «Юник». В холле Данни ждал Агхамури в компании Дювельца и Жерара Марсиано. Тогда я и познакомился с ними. Они настояли, чтобы мы пошли смотреть сад, начинавшийся за отелем, где были расставлены столики с зонтиками от солнца. «Твои окна выходят на эту сторону», – сказал Агхамури, но Данни, казалось, было все равно. Дювельц. Марсиано. Я изо всех сил стараюсь воскресить их образы, нащупать что-то, что заставило бы их после стольких лет проявиться во всей полноте и жизни, чтобы я снова ощутил их присутствие. Даже не знаю… Запах? Дювельц всегда выглядел аккуратно: ровные светлые усы, галстук, серый костюм. Он пользовался одной и той же туалетной водой – много лет спустя я узнал ее название, когда нашел в гостиничном номере забытый кем-то флакон. «Pino Silvestre», «лесная сосна» по-итальянски. На пару секунд запах «Pino Silvestre» позволил мне увидеть со спины блондина, тяжело шагавшего вниз по улице Монпарнас: это Дювельц. И – все исчезло. Так, проснувшись, мы часто не помним сна – лишь легкий отпечаток, который тает с приходом дня. Жерар Марсиано, напротив, был брюнетом
Потом мы шли пешком до Монпарнаса. По пути Агхамури рассказывал кое-что о себе, а это вообще случалось редко. Недавно его выгнали из марокканского корпуса, но я так и не узнал, по политическим причинам или нет. Друзья помогли ему небольшой квартиркой в Шестнадцатом округе, рядом с Домом радио, той круглой махиной. Но ему больше нравилось в отеле «Юник», где администратор, «приятель из Марокко», оставил ему комнату. Почему бы тогда не съехать с квартиры в Шестнадцатом округе? «Там живет моя жена. Да, я женат». Тут я почувствовал, что больше он не скажет ни слова. Впрочем, на расспросы он никогда не отвечал. То немногое, что он доверил мне – хотя доверием это назвать трудно, – говорилось по пути от площади Монж до Монпарнаса: мы подолгу шли молча, будто ходьба помогала ему собраться с духом, прежде чем что-то сказать.
Одно не давало мне покоя. Был ли он студентом на самом деле? Я как-то спросил, сколько ему лет, и он ответил: «Тридцать». Потом, кажется, пожалел, что сказал. Разве можно быть студентом в тридцать лет? Я не решился задать ему этот вопрос, боясь задеть. А Данни? Ей-то зачем хотелось в студентки? И неужели можно так вот запросто взять и записаться на этот факультет Сензье? Когда я смотрел на них вдвоем, в отеле «Юник», они совсем не походили на студентов, и мне порой казалось, что та огромная недостроенная громада у пустыря где-то рядом с Монж на самом деле стоит в другом городе, в другой стране, в другой жизни. Может, причиной тому Поль Шастанье, Дювельц, Марсиано и те люди за стойкой регистрации? Мне вечно было не по себе в здешних переулках. В самом деле, вид у них мрачноватый. Они вспоминаются мне всегда под дождем, хотя другие районы Парижа я представляю скорее залитыми солнцем. Мне кажется, после войны Монпарнас выцвел. «Куполь» и «Селект» еще сверкали редкими огнями на том конце бульвара, но сами кварталы утратили свой дух. Душа и талант покинули здешние места.
Как-то в воскресенье под вечер я шел здесь с Данни – там, где кончается улица Одессы. На улице никого не было, кроме нас, и начинался дождь. Тогда, прячась от него, мы забежали в кинотеатр «Монпарнас» и уселись в глубине зала. Мы попали в антракт, поэтому не знали, как называется фильм. В огромном полузаброшенном кинотеатре мне было так же неуютно, как и на здешних улицах. Пахло, будто из вентиляционных решеток метро. Среди зрителей попадались солдаты-отпускники – когда стемнеет, поезда повезут их в Бретань, Брест или, скажем, в Лорьян. По укромным углам ютились парочки, и, когда звук фильма затихал, были слышны их стоны, вздохи и все нарастающий скрип кресел… Я спросил Данни, надолго ли она решила остаться в этом районе. Нет. Ненадолго. Вообще, ей бы лучше снять комнату попросторнее, в Шестнадцатом округе. Там спокойно, и никто тебя не знает. И уже точно никто не найдет. «А что, тебе нужно скрываться?» – «Нет. Вовсе нет. А тебе как, нравится район?»
Ясно было, что она хочет увести разговор в сторону от неудобного вопроса. Что мне было отвечать? Нравится мне район или нет – это не имело значения. Мне теперь кажется, будто я жил тогда две жизни, одна внутри другой. Точнее, эта вторая, яркая, жизнь каким-то образом соединялась с повседневной, тусклой жизнью, придавая ей особое таинственное свечение, которого на самом деле в ней не было. Так бывает во сне, когда нам являются те места, где мы бывали много лет назад: они вдруг принимают необычный вид, как та унылая улица Одессы или пахнущий метро кинотеатр.
В тот вечер я проводил ее до отеля «Юник». Там она встречалась с Агхамури. «Ты знакома с его женой?» – спросил я. Данни была очень удивлена, что я знаю о ее существовании. «Нет, – ответила она, – они почти не видятся. Они разошлись, или вроде того». То, что я так точно воспроизвел здесь ее слова, – не моя заслуга: они записаны в блокноте, прямо под именем «Агхамури». Ниже на той же странице идут записи, уже не имеющие никакого отношения ни к угрюмым кварталам Монпарнаса, ни к Данни, ни к Полю Шастанье и Агхамури. Они посвящены Тристану Корбьеру и еще Жанне Дюваль, любовнице Бодлера. Похоже, я узнал, где они жили, так как в блокноте написано: «Корбьер, ул. Фрошо, 10; Жанна Дюваль, ул. Соффруа, 17, – ок. 1878». А дальше – целые страницы исписаны заметками о них, из чего можно сделать вывод, что они оба играли в моей жизни гораздо более важную роль, чем те из моих современников, с кем я тогда пересекался.
В тот вечер я оставил Данни у дверей отеля. Я заметил, что Агхамури ждал ее посреди холла в бежевом плаще. И это я тоже записал в блокнот: «Агхамури, бежевый плащ». Наверное, чтобы потом иметь какую-то опору, ориентир для памяти, – в тот короткий, сумрачный период моей жизни я старался записать как можно
Я подошел ближе. Можно было толкнуть дверь и войти, но я не стал, боясь оказаться лишним. Да и в то время я всегда держался в стороне, на положении зрителя, я бы даже сказал, «Ночного зрителя», как тот любимый мной писатель XVIII века, о котором в черном блокноте исписано столько страниц. Поль Шастанье заметил однажды, когда мы гуляли близ улицы Фалгьер или Фаворит: «Странно… Вы всегда слушаете очень внимательно… но вы где-то не здесь». В чересчур ярком неоновом свете за стеклом Данни казалась блондинкой, а не светло-русой, ее веснушчатая кожа была еще бледнее, чем обычно, – почти молочного цвета. Во всем баре сидела только она. Трое или четверо стояли с бокалами в руках прямо за ней и Агхамури. Агхамури, склонившись, шептал ей что-то. Потом поцеловал ее в шею. Она рассмеялась и отпила из бокала – судя по цвету, в нем был куантро, она всегда заказывала его, когда мы заходили с ней в кафе.
Я думал, сказать ли ей завтра: я видел вас с Агхамури вчера ночью, в кафе «Люксембург». Я не знал, в каких они отношениях. По крайней мере, в отеле «Юник» у них были разные комнаты. Я попытался разобраться, что объединяло их всех. Судя по всему, Жерар Марсиано и Агхамури – давние друзья, и тот познакомил друга с Данни, когда оба еще жили в студенческом городке. Поль Шастанье и Марсиано были на «ты», несмотря на разницу в годах. То же самое и Дювельц. Однако ни Шастанье, ни Дювельц не были знакомы с Данни до ее переезда в отель «Юник». И наконец, Агхамури явно был близко знаком с администратором отеля, уже упомянутым Лахдаром, – тот появлялся через день и сидел в кабинете за стойкой регистрации. Часто в сопровождении того самого «Давена». Оба они, казалось, давно знали и Поля Шастанье, и Марсиано, и Дювельца. Все это я расписал в блокноте, пока однажды днем дожидался Данни, – так, бывает, решаешь кроссворд или делаешь набросок.
Позже меня допрашивали о них. Мне вручили вызов в полицию за подписью некоего Лангле. В десять утра я пришел в отделение на набережной Жевр – оно находилось в обычном угловом здании – и долго прождал в кабинете. Я глядел в окно на цветочный рынок и на фасад больницы Отель-Дье по ту сторону Сены. Было яркое осеннее утро, солнце светило на набережные. В кабинет вошел сам Лангле, он был шатеном, среднего роста, и, несмотря на большие голубые глаза, мне он показался человеком довольно черствым. Тут же, не здороваясь, он начал задавать мне вопросы строгим тоном. Но оттого, что я отвечал спокойно, он скоро смягчился, по-видимому догадавшись, что я ни в чем не замешан. Я же думал, что, возможно, сижу сейчас в том самом здании, где повесился Жерар де Нерваль. И если спуститься в подвалы, в одном из них окажется кусок улицы Старого Фонаря. На многие вопросы Лангле я не мог ответить определенно. Он назвал имена Поля Шастанье, Жерара Марсиано, Дювельца и Агхамури и спросил, в каких отношениях с ними я состоял. Именно тогда я и понял: нет, все-таки особой роли в моей жизни они не сыграли. Роль третьего плана. Я думал о Нервале и об улице Старого Фонаря, на которой когда-то построили это здание, где мы сейчас сидим. Знает ли об этом Лангле? Я чуть было не спросил его. Во время допроса он много раз упоминал некую Мирей Сампьерри, которая «часто бывала» в отеле «Юник», но я ее не знал. «Вы уверены, что ни разу не виделись с Мирей Сампьерри?» Это имя ни о чем мне не говорило, и, видя, что я сказал правду, Лангле больше не спрашивал о ней. Тем же вечером я записал в блокноте: «Мирей Сампьерри», а ниже, на той же странице: «наб. Жевр, 14. Лангле. Нерваль. Улица Старого Фонаря». Я удивился, что за весь допрос он ни разу не упомянул о Данни. Видимо, каким-то чудом в их деле не оказалось ее следов. Тем лучше для нее. Говорят же, иная рыба и из сети ускользнет – так, наверное, ушла и Данни, растворилась без следа. Той ночью, когда я смотрел на них с Агхамури сквозь стеклянную дверь кафе «Люксембург», я под конец уже не мог различить ее лица из-за резкого неонового света, и вся она, силуэт ее слились для меня в одно светящееся пятно, как на передержанном снимке. Белое пятно. Может, таким же образом она исчезла из поля зрения Лангле. Но нет, я ошибался. Как выяснилось на втором допросе, куда меня вызвали через неделю, он знал о ней более чем достаточно.