Ночное кино
Шрифт:
– Лучше погоди, пока высохнет, а потом стряхни, – посоветовала Нора. – Я готова. Ой. Чуть не забыла.
Она порылась в сумке и протянула мне цветную фотографию. Я думал, она хвастается родственником, но, к своему удивлению, увидел портрет Александры Кордовы.
В меня впились серые глаза, обведенные темными кругами.
– Это когда я сбежала в «Брайарвуде» и получилось неприятно. Я вот за этим бегала. Увидела на стенде у столовой, называлось «Еженедельный пикник». Это же она, да?
La cara de la muerte, сказала горничная из «Уолдорфа». Лик смерти.
Я прекрасно ее понял.
Наутро
Раздумывая, не лишусь ли всех ценностей в доме, когда наконец проснусь, я тем не менее вырубился опять, однако меня вернул к жизни тихий стук в дверь.
– Ага, – буркнул я.
– Ой. Я тебя разбудила?
Дверь со скрипом приоткрылась, наступила тишина. Я со скрипом приоткрыл один глаз. На часах 7:24. Из коридора на меня смотрела Нора.
– Я хотела узнать, когда мы начнем.
– Я сейчас спущусь.
– Круто.
Боженька милостивый.
Шатаясь, я натянул халат и поплелся вниз, где Нора свернулась калачиком на диване в гостиной, наряженная в полосатую черную рубаху а-ля Марсель Марсо [37] и черные легинсы. Она ковыряла скорлупу яйца вкрутую и что-то писала в кожаном блокноте, который я, пережив момент ошеломленного узнавания, опознал как свой. Я нашел его в переплетной мастерской в Неаполе. Его целый год дрожащими артритными руками мастерил восьмидесятилетний итальянец по имени Либераторе. Блокнот был последний в своем роде, поскольку Либераторе умер, а вместо его лавки теперь автосалон «Фиат». Я откладывал блокнот до того дня, когда смогу записать туда что-нибудь дельное и глубокое.
37
…в полосатую черную рубаху а-ля Марсель Марсо… – Марсель Марсо (Марсель Манжель, 1923–2007) – французский актер-мим, основатель парижской школы пантомимы; его самый известный персонаж – клоун Бип, в белом гриме и некой разновидности матроски.
– Ну ты и соня.
Нора бросила писать и улыбнулась мне. Наверху страницы она нацарапала «Дело Александры Кордовы» и теперь покрывала страницу неразборчивыми каракулями.
– Еще восьми нет. Это рано.
– Бабушка Илай сказала бы, что весь день насмарку. Я тебе завтрак приготовила.
Не без трепета я вошел в кухню.
На стойке стояла тарелка с омлетом и тостом. И Нора прибралась. Ни одной грязной тарелки, ни одного стакана в раковине.
Я вернулся в гостиную.
– Не готовь мне. И никакой уборки. У нас с тобой черно-белые, прозрачные рабочие отношения.
– Это же просто омлет.
– Мне сорок три года. Я вполне способен прокормиться без посторонней помощи.
– Это пока. В Терра-Эрмоса был такой дядька, Коди Джонсон. Так у него первые симптомы деменции начались лет в тридцать девять.
– По-моему, я эту байку уже слышал. Он умер в одиночестве?
– Все умирают в одиночестве.
Ни убавить, ни прибавить. Эта Терра-Эрмоса – какой-то дуст. Девчонка убивает им любой разговор подчистую.
Я налил себе кофе и поманил Нору за собой в кабинет.
– Здесь все, что я знаю о Кордове, – сообщил я, предъявив ей коробку с архивом. – Разбери по темам и датам. Всю информацию о фильмах – отдельно. Посмотри и отложи то, что поможет нам лучше понять Александру, – характер, музыка, хобби, детство, юность, все упоминания о семье или о «Гребне» – это их поместье в Адирондаке.
Из коробки торчала тонкая пачка бумаг – сверху скрепкой присобачена фотография «Гребня» из старого «Нэшнл джиогрэфик». Я выдернул пачку
– Начни с этого. Это я пять лет назад ездил в Каргаторп-Фоллз. Побродил, поболтал с местными. Тут все, что я раскопал.
Я двинулся к двери, а Нора по-турецки устроилась на диване, прилежно заправила волосы за уши и принялась читать.
– Номер не обслуживается, – сообщила Нора, повесив трубку. По телефону из моих заметок она дозванивалась до Нельсона Гарсии.
– Умер уже, небось, – ответил я. – Он и тогда еле-еле с дивана подымался.
Нора не ответила, лишь взяла расшифровку звонка от анонимного «Джона» и сощурилась, вчитываясь.
Время близилось к девяти вечера. Я только что вернулся, рано поужинав в кафе «Сан-Амброуз» со старым другом Хэлом Киганом – он фотожурналист из «Инсайдера», мы вместе работали, хотя в последние годы виделись редко. О текущих своих занятиях я не распространялся. Хэлу я доверял, но, хоть нас и спалила охрана в «Брайарвуде», надеялся сохранить расследование в тайне. Репортеры – народец суеверный, хоть и прикидываются упертыми реалистами. Об этом не говорят, однако всем известно: когда журналист охотится на сюжет, интуитивные прозрения и теории витают в воздухе и коллеги могут подхватить их, как простуду. Рано или поздно конкуренты обзаведутся теми же догадками, что и ты. Иллюзий я не питал: само собой, не я один копаю гибель Александры Кордовы. Но раскусить дело вторым или третьим чести мало. Засчитывается только первый.
Когда я вернулся, Нора сидела там же, где я ее оставил, и по-прежнему сортировала мои бумаги. Я принес ей лингвини с песто, но, сказав: «Ой, спасибо, вкуснотища», она едва притронулась к еде и продолжала сосредоточенно изучать Бекманову программу брошенного курса по Кордове. Удивительное упорство. Нора просидела у меня в кабинете двенадцать часов подряд, прерываясь, только чтобы осыпать знаками внимания доисторического Септима, чью клетку она водрузила на книжный шкаф у окна, пояснив, что попугай любит смотреть на людей.
Ничего конкретного Нора не говорила, но я пришел к выводу, что ее воспитывала толпа свободомыслящих старых хрычей в этом заведении, которым она сдабривала любую беседу, – в Терра-Эрмоса. Нора была сверхъестественно настроена на режим доения и кормления престарелых. О том, каковы у меня планы на ужин, она осведомилась в 16:45 – легенды гласят, что в этот час пожилым полагается трапезничать, – и употребляла характерные словечки эпохи Маккарти: «батюшки», «мать честная», «вишь ты» и «не кипишуй».