Ночной дозор
Шрифт:
— Вы, верно, волнуетесь?
— Да, сэр, конечно. Это великий день для Мет.
— Но и огромная работа! В смысле прибыли в этом году больше не будет выставок, подобных этой.
Прибыли? Арман всегда считал Стенхолма обывателем и сейчас только утвердился в своем мнении. Как можно сравнивать «Ночной дозор» с чем бы то ни было? Будь его воля, он показывал бы картину вообще бесплатно. Любая плата выглядит насмешкой в сравнении с красотой и величием этого бесценного произведения искусства.
Толпа на южной стороне музея ожила и радостно загомонила, когда появилась патрульная машина и сразу за ней бронированный
Стенхолм сошел по лестнице, упиваясь вниманием фотографов. Он оглянулся и пригласил Армана следовать за ним. Арман, едва сдерживая презрение, только у фургона присоединился к Стенхолму. Все смахивало на цирковое представление, в котором Стенхолм играл роль инспектора манежа.
— Улыбочку для фотографа, Луи, — весело сказал Стенхолм.
Арман уступил, надеясь, что его улыбка не слишком смахивает на гримасу.
Из задней двери фургона вылез высокий блондин лет сорока, от которого так и веяло здоровьем. Он одернул свой бледно-голубой костюм-тройку и подошел к ним. Его глаза перебегали с одного на другого.
— Доктор Стенхолм? — неуверенно спросил он с сильным голландским акцентом.
— Да, я Джеральд Стенхолм. А вы, должно быть, Ван Дехн.
— Ван Дехн. Милс Ван Дехн, заместитель директора Рейксмюсеум, — ответил он, пожимая Стенхолму руку.
Стенхолм представил Армана, и мужчины обменялись коротким рукопожатием.
— Тинус де Йонг просил передать вам привет.
— Тинус? Mon dieu! [1] Я не имел от него вестей уже несколько лет. Он все еще эксперт в Рейксмюсеум по шестнадцатому веку?
1
Боже мой! (фр.).
— В будущем году уходит, — ответил Ван Дехн.
— Позже у вас будет время поговорить. Давайте внесем картину в музей.
Стенхолм пошел к задней двери фургона. Ван Дехн с недоумением оглянулся.
— Никогда не думал, что одна картина может вызвать такой ажиотаж. Здесь как на карнавале.
— Это же Америка, что вы хотите? — ответил Арман с явным отвращением.
Арман и Ван Дехн присоединились к Стенхолму, который наблюдал за выгрузкой картины. Четверо служащих музея расстегнули ремни, на которых картина крепилась к внутренней стенке фургона, поверх водонепроницаемого чехла картину в два слоя обернули в пластик, а затем еще в целлофан, как дополнительную меру защиты от дождя. Только после этого картину извлекли из фургона. Фоторепортеры умаляли служащих на минутку задержаться у фургона, и, пока те, ошеломленные стоящим вокруг гамом, растерянно переглядывались, неистово щелкали фотокамеры и слепили глаза фотовспышки.
— Вносите ее внутрь, — хрипло распорядился Стенхолм, а затем обратился к строю фоторепортеров, успокаивающе улыбаясь: — Хватит, ребята, дайте передохнуть. Обещаю, когда картину выставят, прежде чем откроются двери для публики, я выделю вам десять минут на фотографирование и сделаю заявление. Слово чести.
Поднялся ропот, но, так или иначе, соглашение было достигнуто. Репортеры из Си-би-эс, Эн-би-си и других компаний повернулись к толпе, надеясь подцепить парочку хороших выражений и украсить ими свои репортажи о прибытии картины. Они знали, что публика это любит.
Ван Дехн с волнением наблюдал, как четверо служащих начали подниматься по ступенькам, его пальцы нервно сжимались в кулак и разжимались, вся его фигура выдавала готовность мгновенно кинуться к картине и подхватить ее, если бы кто-нибудь из служащих вдруг поскользнулся на мокром бетоне в своих ботинках на резиновой подошве.
Арман легонько дотронулся до руки Ван Дехна:
— Эти люди лучшие у нас. С тех пор как я здесь работаю, они ничего никогда не роняли, а это о чем-то говорит! Учтите, Мет — крупнейшее хранилище Западного полушария. Здесь всегда находятся миллионы экспонатов.
Ван Дехн застенчиво улыбнулся Арману:
— Простите. Это не значит, что я не доверяю вашим людям, просто я несу ответственность за картину и, если что-нибудь произойдет...
— Если что-либо и могло произойти, то это произошло в других музеях. А здесь уже Мет!
Вместе с носильщиками они вошли в Большой зал, поднялись на второй этаж и оказались в коридоре, который разделял залы европейского искусства и залы искусства двадцатого века. Арман вытащил из кармана связку ключей и открыл дверь с табличкой «Л. Арман», а сам отошел в сторону, пропуская служащих, несущих картину. Следом за ними вошел Ван Дехн и внимательно осмотрелся по сторонам. Комната была безупречно обставлена: пушистый ковер на полу, стол тикового дерева и два кресла, обтянутых коричневой кожей. Стену позади стола сплошь закрывали ряды полок, тесно уставленных книгами по искусству всего мира. Библиотека впечатляла.
— Чай? Кофе? — спросил у Ван Дехна Арман.
— Кофе, пожалуйста, — сказал Ван Дехн и опустился в одно из кресел.
Арман распорядился принести два кофе и сел за стол:
— Кажется, вы с удовольствием вернулись бы в Амстердам.
— Последние четыре месяца я был в постоянном напряжении, но нисколько не жалею об этом.
— Охотно верю. Ведь далеко не каждый день выпадает случай нянчить роту капитана Франса Баннинга Кока и лейтенанта Виллема ван Рюйтенбурха.
Как и многие его коллеги, Арман, говоря о картине, не употреблял общепринятого, но неверного ее названия «Ночной дозор». Заблуждение возникло в начале девятнадцатого века; краски картины к этому времени настолько потемнели, что историки и искусствоведы искренне были уверены в том, что художник изобразил ночную сцену. Только в 1947 году, когда картина была отреставрирована, стал ясен замысел Рембрандта. Действие картины разворачивалось днем, однако, к великому огорчению специалистов, таких, как Арман, название «Ночной дозор» так и осталось.