Ночной портье
Шрифт:
— Вы утверждаете, что мы ничего не будем вывозить из Швейцарии. Но когда в последний раз я смотрел на карту, Швейцарии не было в Южной Америке.
— Не острите, Дуглас. У вас плохо получается. Тот южноамериканец, о котором я упомянул, в настоящее время находится в Сан-Морице. Он в большой дружбе с послом своей страны, и дипломатическая почта к его услугам. К слову сказать, он намекнул мне, что готов за картину большого художника заплатить до ста тысяч долларов. Нам, следовательно, надо выжать из нашего немца подходящий процент за
— Что вы считаете подходящим? — Двадцать пять процентов, — тут же определил Фабиан. — Итак, двадцать пять тысяч долларов за пятичасовую, совершенно законную поездку по живописной, прекрасной Швейцарии. Отсюда в Сан-Мориц. Теперь вы понимаете, почему мне хотелось заехать сюда?
— Да, понимаю, — кивнул я.
— Не глядите так угрюмо. Между прочим, чтоб не забыть, картина, которую нам покажут, кисти Тинторетто. Как профессор истории искусств вы, конечно, узнаете ее. Запомнили имя художника?
— Тинторетто, — повторил я.
— Превосходно, — ласково улыбнулся мне Фабиан и налил нам обоим вина.
Уже стемнело, когда мы подъехали к вилле герра Штюбеля, приземистому двухэтажному каменному строению, стоящему высоко над озером, с прилегающей к нему узкой дорогой. В окнах за закрытыми ставнями не было света. Жилище не походило на дворец человека, владевшего собранием картин старых мастеров.
— Вы уверены, что именно здесь? — спросил я Фабиана.
— Да, здесь, — кивнул он, выключая мотор. — Хозяин мне подробно объяснил.
Мы вылезли из машины и направились по тропинке через небольшой заросший сад к входной двери. Фабиан дернул колокольчик, но внутри дома не последовало никакого движения. Мне показалось, что за нами откуда-то наблюдают. Фабиан вторично дернул колокольчик, и скрипучая дверь наконец отворилась.
— Buona sera, [12] — сказала стоявшая в дверях низенькая старушка в кружевном чепчике и передничке.
— Buona sera, signora, — ответил Фабиан, входя в дом. Прихрамывая, старушка провела нас через тускло освещенный зал. Никаких картин на стенах не было.
12
добрый вечер (итал.)
Она открыла тяжелую дубовую дверь, и мы вошли в столовую, которую освещала большая хрустальная люстра над столом. Ожидая нас, тут стоял грузный плешивый мужчина с отвислым животом и шкиперской бородкой. Он был в измятой плисовой куртке и коротких штанах, красные шерстяные чулки до колен плотно обтягивали его толстые икры. Позади него на стене висела большая темная картина без рамы, пришпиленная кнопками. На ней была изображена мадонна с младенцем.
Чуть наклонившись, мужчина поздоровался с нами по-немецки.
— К сожалению, герр Штюбель, — сказал Фабиан, — профессор Граймс не знает немецкого языка.
— В таком случай будем, конешно, говорить по-английски, — с довольно заметным акцентом проговорил Штюбель. — Очень рад, что ви приехаль. Не хотите ли немного освежиться?
— Вы весьма любезны, герр Штюбель, — отвечал Фабиан, — но у нас нет времени. Профессору Граймсу нужно в семь часов позвонить в Италию, а потом в Америку.
Штюбель прищурился и потер ладони, словно они у него вспотели. У меня сложилось впечатление, что ему явно не хотелось, чтобы куда-нибудь звонили.
— Могу я взглянуть? — сказал я, шагнув к картине на стене.
— Да, пожалуйста, — с готовностью согласился Штюбель, отойдя в сторону.
— У вас, конечно, есть документы на эту картину? — спросил я.
Штюбель на этот раз еще сильнее потер ладони:
— Конешно есть. Но не с собой. Они… они в моем доме… во Флоренции.
— Понятно, — холодно сказал я.
— Доставить их дело нескольких дней, — продолжал Штюбель. — Я поняль, мистер Фабиани что у вас мало время. — Он повернулся к Фабиану. — Вы говориль мне, что гаспадин уезжает в конце недели.
— Возможно, и говорил, но, честно говоря, не помню, — отозвался Фабиан.
— В любом случай — вот эта картина. Она сама говорит за себя, профессор.
Я подошел к картине и уставился на нее, слыша за спиной тяжелое дыхание Штюбеля. Намерение моего компаньона заставить немца поволноваться, очевидно, успешно осуществлялось.
После недолгого молчаливого изучения картины я покачал головой и обернулся.
— Я, конечно, могу и ошибиться, — рассудительным тоном начал я, — однако и после весьма поверхностного осмотра сказал бы, что это не Тинторетто. Может быть, картина его школы, но и в этом я тоже сомневаюсь.
— Профессор Граймс, — огорченно обратился ко мне Фабиан, — очевидно, нельзя после беглого осмотра при искусственном освещении с уверенностью утверждать…
Дыхание немца стало коротким и более затрудненным, он даже облокотился, ища опоры, на обеденный стол.
— Мистер Фабиан, — сухо проговорил я, — вы просили меня высказать мое мнение. Что я и сделал.
— Но вы обязаны… — Фабиан остановился и подкрутил усы, ища подходящие слова. — Простая вежливость… обязывает проверить и поразмыслить. Мы еще раз приедем завтра. Осмотрим при дневном свете. Незачем решать так поспешно. Сплеча. Тем более герр Штюбель говорит, что у него есть документы.
— Документы?! — простонал Штюбель. — Да ведь сам Беренсон удостоверил подлинность этой картины. Беренсон…
Я не имел ни малейшего представления о том, кто такой Беренсон, но решил рискнуть.
— Как известно, Беренсона нет в живых, — бросил я свой рискованный вызов.
— Но когда он был шив, — перебил Штюбель. Риск оказался оправданным. Мой авторитет знатока искусств заметно повысился.
— Вы, разумеется, можете узнать и другие мнения. Если хотите, могу предложить список некоторых моих коллег.