Ночной прибой

Вставать среди ночи и в одиночку пить сакэ вредно, надо бы поскорее избавиться от этой дурной привычки. Впрочем, такое случается не каждый раз. Стоит, правда, выпить немного с вечера, как я обязательно просыпаюсь ночью. В голову лезут неприятные мысли, на душе тревожно, уже не до сна. Говорят, помогает, если немного перекусить. И заснешь крепко, и голова с утра болеть не будет. Я пробовал, но толку от этого мало, лишь тяжесть в желудке. А утром все равно сосет под ложечкой. Есть же ради того, чтобы уснуть, – дело скучное. В конце концов я привык принимать рюмочку от бессонницы.

Боюсь, кто-нибудь может подумать, что я пьяница, но это не так. От природы я не крепок по части спиртного и позволяю себе такие мизерные дозы, что это нельзя назвать выпивкой. А вскакиваю ночью от кошмарных видений, наверно, потому, что, по сути дела, не люблю сакэ. Сидит во мне какой-то червячок, ненавидящий алкоголь. Выпив рюмку-другую, я засыпаю, а он багровеет от гнева. Этот недремлющий

страж трезвенности напоминает мне о гримасе, которая искажала лицо моей матери при виде мужа, являвшегося навеселе. Оба они выходцы из Тоса, поэтому у обоих в роду немало пьющих, но родня отца испокон веков жила в провинции, а на материнскую семью в некоторой степени наложила свой отпечаток городская цивилизация. Во всяком случае, во вкусах, характерах, образе мыслей мои родители существенно расходились. В том числе в отношении к спиртному. В отцовском доме на сакэ смотрели как на воду. Отец познал его вкус, как только его отняли от груди. Хотя надо сказать, что мать довольно долго баловала сына и молоко на его губах еще не обсохло, когда он пошел «в школу. А дед по материнской линии, работавший бухгалтером в редакции газеты – потом управлявший небольшой страховой компанией, – называл сакэ «водой безумия» и проповедовал воздержание от спиртного. Но, по иронии судьбы, сестра моей матери вышла замуж за винокура, а брат спился, так что строгие заветы родителя оказались напрасными. Из всех детей только моя матушка усвоила, что сакэ – грех и зло; наверно, потому, когда я был маленький, она пела мне песенку в духе нравоучений Армии спасения: «Начнет пить человек по капле, а там, глядишь, уж утонул в сакэ».

– Вот, полюбуйся, живая иллюстрация к песне, – не раз говорила она мне, распекая отца за промахи и неудачи, случавшиеся из-за его пристрастия к сакэ.

Вспоминаю пьяные выходки отца – тот мог замертво свалиться в постель, даже не отстегнув саблю, помочиться в сапог или потерять только что полученный орден. Конечно, такое поведение – позор для профессионального военного, однако я ни разу не слышал, чтобы отец совершил какой-нибудь серьезный проступок – надерзил начальству или избил бы кого-нибудь. Отец, случалось, «тонул в сакэ», но не так безнадежно, как полагала мать. Я думаю, что спиртное было противно ее природе. Мать и не скрывала отвращения к алкоголю. Пьяные, естественно, раздражают трезвенников. Особенно несносны они для своих домочадцев. Мать не могла совладать с собой, когда отец заявлялся вдребезги пьяным. Он никогда не буянил, только нес всякий вздор, поэтому, на мой взгляд, не заслуживал строгого порицания, но мать ругала его последними словами:

– Пропащий человек! Смотреть противно! Ну как можно напиваться до такого скотского состояния? Вот уж действительно, для пьяниц нет ничего святого! Негодяй!

Отец, словно не слыша брани, молча смотрит в сторону. Мать растерянно начинает чистить хурму. Ворча, причитая, она разрезает плод на четыре части и пододвигает тарелку к отцу:

– На, съешь! Может, придешь в себя. Да ты скажешь хоть слово?

Отец сидит сгорбившись, по-прежнему устремив взгляд куда-то в пространство, и молчит. По его виду нельзя понять, дремлет он или просто глубоко задумался. Потом, скосив глаза на тарелку, он хватает хурму и начинает есть.

– Вы только посмотрите на эту неуклюжую лапу! И чавкает – вылитая обезьяна.

Помню, я поразился, потому что отец и в самом деле походил на орангутана – тяжелый, блестящий от испарины лоб нависал над жующими челюстями.

– Папочка, ты сердишься?

Отец продолжает безмолвно грызть хурму. В моем детском сердце закипала и жалость к отцу, и стыд за то, что я смеялся над ним.

Такие сцены я наблюдал, конечно, не часто. Когда я был маленьким, отец возвращался домой за полночь. А потом, учась в старших классах, я стал засиживаться за уроками допоздна, но наступили неспокойные времена, и отец почти все время пропадал на службе. Повторяю, я редко оказывался свидетелем пьяных выходок отца, но с ранних лет привык к семейному разладу из-за сакэ. В отсутствие отца мать частенько сетовала на судьбу, и ее причитания остались в памяти, как колыбельная. Теперь, проснувшись после короткого забытья, я чувствую, как червячок, враг сакэ, ползет вдоль позвоночника. Этим я, несомненно, обязан своей матери.

Немного уклонюсь от темы. Несколько лет назад мне пришлось посоветоваться о переводе моего рассказа на английский со студентом-американцем, изучающим японский язык. Рассказ – воспоминание о моих школьных годах – написан разговорным языком, поэтому я представлял его себе несложным для перевода. Там есть такой абзац: «К тому же я был избалованным ребенком. Когда ученики рассаживались за длинным черным столом в столовой, помещавшейся в подвале школы, я первым хватал самую полную тарелку супа. Только здесь я оказывался проворнее остальных». Студент задумался, как перевести выражение «был избалованным ребенком». Я понимал его сомнения. Вообще-то трудно объяснять собственное творение и сказать больше, чем уже написано, да и в английском я преуспел не настолько, как этот молодой американец в японском. Я замолк, и тогда студент продолжил разговор по-японски:

– Как же нам быть с этим выражением? Пожалуй, подойдет «Son loved only by mother» [i] .

Может, он сказал не «сын», а «мальчик» или «ребенок», но в любом случае моя фраза, переведи я ее обратно на японский, обретала совсем иной смысл. «Сын, любимый только матерью». Эти слова были как укол в сердце. Интересно, почему он выбрал этот вариант?

– Чем я руководствовался? – переспросил светловолосый юноша, потирая указательным пальцем кончик носа. На его бледных щеках выступили пятна румянца. – Просто в английском есть такое выражение.

Не знаю, существует ли в английском это выражение, похожее на поговорку, но оно в большей степени соответствует тому, что я подсознательно хотел выразить по-японски. Наверно, и самого студента часто называли «любимым только матерью», подумал я, оставшись один. Действительно, в японском языке нет столь лаконичного и меткого выражения.

Как только начались события в Китае, отца отправили на фронт. С той поры до самого конца долгой войны мы жили с матерью вдвоем. Мы стали семьей фронтовика, и на меня ложилась ответственность главы дома. Мне тогда исполнилось семнадцать, а если считать год в утробе матери, даже восемнадцать. В старые времена самураю в этом возрасте совершали обряд гэмпуку [ii] , и он поступал на службу к своему отцу. Так называемый «китайский инцидент» был агрессивной войной, развязанной Японией, поэтому кадровым военным он открывал перспективу продвижения по службе. Командировки в Китай мало чем отличались от поездок коммивояжеров за границу для захвата рынков. Война в Китае принесла нашей семье благополучие. За участие в боевых операциях отцу полагалась надбавка к жалованью. Мы получали денежное довольствие, с которого к тому же не нужно было платить налогов. Конечно, мы немного волновались, когда отец находился на передовой, хотя, в общем, и штаб, располагавшийся в тылу, мог подвергнуться нападению неприятеля. Время от времени к нам приходил солдат-посыльный. На расспросы об отце он бодро отвечал:

– Так точно. Каждый день изволят напиваться.

Мать горько улыбалась. Наверно, она боялась только того, как бы отец не сгубил себя водкой. Несомненно, известие о том, что отец бросил пить, осчастливило бы ее. Отец не то чтобы избегал людей, но был угрюмого нрава и почти ни с кем не вступал в разговоры. В нашем доме никогда не водилось ни доски для го [iii] , ни сёги [iv] , ни костей для маджонга [v] . Но отец со студенческих лет увлекался стрельбой из лука. Куда бы мы ни переезжали, каким бы тесным ни было наше жилище, он непременно притаскивал в дом сноп соломы для мишени. Кроме того, отец держал всякую живность – собак, голубей, певчих птичек. В его отсутствие они оказывались на нашем попечении, но мы с матерью ленились ухаживать за ними, забывали даже давать корм, поэтому питомцы отца хирели. Словом, все его любимые занятия предполагали уединенность, и он не нуждался в партнерах. Пил отец тоже в одиночку, но, похоже, не прочь был и в компании – если в дом приходил гость, на столе обязательно появлялось сакэ. За рюмкой он мало-помалу втягивался в разговор. Не пей он, на фронте, среди совершенно чужих людей, его ожидало бы полное одиночество.

В чем причина такой отчужденности? Во времена патриархата, когда в отличие от наших дней существовал авторитет главы дома, в любой семье мужчины вели несколько обособленную жизнь. Но с моим отцом дело обстояло несколько иначе.

Ему не шла военная форма. Не лучше он выглядел и в европейском костюме или японском кимоно. Сутулая спина, фуражка, нелепо нахлобученная на массивную голову, потертый портфель, болтавшийся в руке, никак не вязались с привычным образом профессионального военного. Отец не просто мало походил на офицера – от него буквально веяло какой-то унылой подавленностью. Со школьных лет осталось воспоминание, как при встрече с ним у Меня замирало сердце и перехватывало дыхание.