Ночной сторож, или семь занимательных историй, рассказанных в городе Немухине в тысяча девятьсот неизвестном году
Шрифт:
— Нет. А что?
— Да тут, понимаешь… просыпаюсь, а на полу Сорочье перо. Уронила. Ну, ты меня знаешь! Захотелось вернуть. Ищет, думаю, огорчается птица. Значит, не залетала?
— Нет.
— Хм… тем лучше. До свидания. Ах, да! Надеюсь, ты еще не забыл, что чудесами распоряжаюсь лично я впредь до распоряжения?
— Что вы!
— Ну то-то. Прощай.
Они одновременно положили трубки и зашагали из угла в угол: Великий Завистник, зловеще бодаясь маленькой черной головкой, а Лекарь-Аптекарь, в отчаянии хватаясь за свой длинный, сразу похудевший нос. Они шагали, думая друг о друге. Мысли Великого Завистника летели в аптеку, а мысли Лекаря-Аптекаря — прямехонько на Козихинскую, три, — и нет ничего
"Но, может быть, — думала она, — я сумею оказать ему какую-нибудь услугу? Например, для микстур и настоев нужна вода. А у меня она как раз очень вкусная и сколько угодно".
"…Да, без очков трудно жить, — думала она грустно. — Особенно когда даже подруги норовят стащить твое сено из-под самого носа. Впрочем, какие они мне подруги? Разве они носили когданибудь ленточки в косах? Разве их награждали когда-нибудь почетной грамотой, как меня, когда я перешла в третий класс? Кто танцевал в школе лучше, чем я? Кто пел, как соловей: "И-го-го, и-гого!"?"
Ей показалось, что она встала на цыпочки и запела, а на самом деле она подняла хвост и заржала. Лекарь-Аптекарь, все еще шагавший из угла в угол, прислушался с беспокойством.
Трах! — Аптечная посуда зазвенела в ответ, а фарфоровые белочки привстали, насторожив уши.
Трах! — Это, конечно, была Старая Лошадь. Ей казалось, что она стучит деликатно, чуть слышно.
Живая вода превращается в сиреневый куст
Живая вода плескалась в пузырьке. Таня крепко сжимала его в своем черном изогнутом клюве. Еще несколько взмахов — и дома! Вот и знакомая крыша показалась вдали. На трубах сидели воробьи и вдруг все разом шумно вспорхнули, должно быть, испугались большой черно-белой птицы, которая несла что-то непонятное в клюве. А ну взорвется или еще что-нибудь? Мальчишки запускали воздушного змея на Медвежьей Горе. Они тоже, конечно, заметили Таню, тем более что подул ветер и воздушный змей поплыл к ней навстречу. Он был страшный, рогатый, с высунувшимся красным языком. Любая сорока закричала бы караул. Но Таня не закричала, — ведь она могла выронить пузырек! Зажмурив глаза, она приближалась к змею. Поздороваться с ним и обогнуть — это был бы лучший выход из положения. Но и для этого нужно было открыть клюв, а она сжимала его все крепче.
— Сорока-воровка!
— Гляди, ребята! Что-то стащила!
Один камень больно ударил Таню в плечо, другой оцарапал ногу, а третий… третий разбил пузырек! Тонкая, засверкавшая на солнце нить протянулась между землей и небом. Это пролилась живая вода, и там, где она упала, вырос такой красивый сиреневый куст, что Ученый Садовод немедленно написал о нем книгу под названием "Чудо на Медвежьей Горе".
Расстроенная, измученная, с подбитым крылом, Таня полетела обратно в аптеку. Она помнила, что Лекарь-Аптекарь приготовил два пузырька живой воды. Какая удача! Но на куске картона, висевшем между голубыми шарами, было написано: "Хотите верьте, хотите нет — аптека закрыта". Почерк был Петькин, и никто другой не нарисовал бы в уголке чертика с хвостом, изогнутым, как вопросительный знак.
Да, аптека была закрыта, и Таня, взлетев на антенну, с которой были видны все двенадцать улиц Медвежьей Горы, принялась ждать — что еще могла она сделать?
Прошел час, другой, третий. Начался дождь. Таня промокла до последнего перышка —
— Простите, вы не знаете?.. Прежде в этом стойле часто останавливалась одна девочка… Я хотела сказать, одна лошадь.
— Кобыла Аппетит снята с рациона, — проржал, просыпаясь, Битюг, который прежде возил заведующего продовольственной базой и привык выражаться так же кратко, как он.
— Снята? Почему?
— Как сбежавшая в неизвестном направлении, утащив казенную упряжь, тележку и бочку с водой.
Ничего не оставалось, как вежливо извиниться и улететь. Но куда?
…В отвратительном настроении Таня спряталась в самой густой листве Березового Сада. Все казалось ей в черном свете, даже солнце, на которое, как все сороки, она могла смотреть не мигая. Голубое небо казалось ей серым, зеленые листья — рыжевато-грязными, а птица, сидевшая на соседнем дереве, самой обыкновенной скучной вороной.
— Шакикракишакерак, — вдруг сказала птица.
Очень странно! На чистейшем сорочьем языке это значило: "Добрый вечер".
— Каршишкарирашкераш, — быстро ответила Таня.
Это значило: "Какая приятная неожиданность! Представьте себе, я приняла вас за ворону".
— Нет, я Сорока. Ворона, если вы имеете в виду Белую Ворону, приходится мне тетей. Вы живете в городе?
— Да. А вы?
— Я предпочитаю деревню. Здесь слишком шумно. Вы знаете, совершенно невозможно сосредоточиться. Какое хорошенькое это у вас перо с хохолком!
— Ну что вы, ничего особенного. Вот сегодня ночью я потеряла перо. До сих пор не могу прийти в себя. Знаете, такое белое-белое с черной отделкой.
— Что вы говорите! И не нашли?
— Нет, конечно. Ужасно жалко. Что это у вас на ноге? Неужели колечко? Какая прелесть! Бирюза?
— Да. И у меня еще есть бирюзовые сережки. А вот брошку никак не подберу. Вы не поверите, на днях обшарила все магазины. Нет и нет! Хоть плачь.
— А это колечко вы тоже купили в комиссионном?
— Купила? Зачем? Стащила.
Они потрещали еще немного, а потом Сорока пригласила Таню к себе в Лихоборы.
— Я живу у тети, — объяснила она. — Она будет очень рада. Лететь недалеко, всего сто километров.
"Осторожно, Таня. Помни, что девочки быстро привыкают к тому, что они сороки, тем более что они вообще любят потрещать. Ты девочка, ты не сорока". Можно было подумать, что Старая Добрая Лошадь была тут как тут — так ясно услышала Таня ее грустный предостерегающий голос. Но она устала и была голодна. В конце концов, что за беда, если она проведет денек с этой веселой Сорокой?
— К сожалению, мне необходимо найти Лекаря-Аптекаря, — сказала она. — Он ушел и не вернулся. Я прождала его целую ночь.
— Ну и что же! Тетя скажет вам, куда он ушел. Вы знаете, какие они умные, эти вороны.
Таня задумалась.
— Кракешак, — сказала она наконец.
На чистейшем сорочьем языке это значило: "Я согласна".
Пришлось сделать порядочный крюк, но, улетая из города, не могла же она не заглянуть домой хоть на минутку!
Окно папиной комнаты было распахнуто настежь, он рисовал, лежа в постели, а мама сидела подле с книгой в руках. У нее было грустное лицо. Она, без сомнения, волновалась за Таню. Но почему-то ей стало легче, когда Сорока, приветливо кивая, пролетела мимо окна.