Ночной волк
Шрифт:
— А еще? Чего еще? Она чего, голая, что ли, будет, в одной косынке?
Тут уж хохоту не было конца.
— Тебе же лучше, раздевать не надо, — выговорила наконец Дуня — другого ее имени я так и не узнал. — Ой, — пробормотала она вдруг, — все, пока.
Я глянул на часы. Разговор был малосерьезный, как бы просто потрепался с незнакомой телефонной бабенкой, глупой и, видимо, молодой, — но часики тем временем тикали, на размышления и сборы мне осталось минут сорок, дальше начиналась зона риска. Если, конечно, она мне сказала правду. Но ведь пока все, что она говорила, походило на
Я достал довольно хреновую сумку с двумя пальмами, голой девкой и дурацкой надписью «Таити», раскрыл «молнию» и покидал внутрь бритву, зубную щетку и вообще всякую мелочь, какая показалась мне нужной. Подумав, сунул и харчи — кто знает, как оно дальше повернется. Два кухонных ножа — с этим было ясно, без них ни шагу.
Потом настал момент задуматься.
Как выйти-то? Не выйдешь никак. Была бы лоджия, можно перебраться на соседнюю, но лоджии нет, дом старый, тогда не строили. Переодеться? Да ведь узнают. Остается одно: пешком вниз, до двери красться, а там рывком через двор и на улицу, авось замешкаются. Ну и нож наготове.
Почему, кстати, до пол-одиннадцатого? А хрен их знает. Утром народ идет кто куда: на работу, в школу, в институт, в булочную, в молочную — а к одиннадцати потише, все, кому надо, разошлись, драка не драка, кто увидит. А и увидит — только дверь на все замки.
Выйти и нагло, в морду, спросить — чего надо? Могут ведь и не ответить, а сразу, как Федулкина…
Самое паскудное, когда не знаешь, чего бояться. Чего они хотят? И — чего хотят со мной сделать?
Я уже и сам себя не спрашивал, за что. Хотят, и все. Им так надо. А мое дело смыться. Не смоюсь — вовек не узнаю, ни кто, ни как, ни за что. Найдут потом в подъезде, или в проходе, или на тротуаре. Как Федулкина.
Но ведь и они не боги. Антона вон выследили — и ни хрена, ушел. Значит, можно.
Я сторожко, в щель занавески, оглядел двор. Тот, что следит за подъездом, меня интересовал меньше. Он один, я один, он сидит, я бегу — шанс есть, если он, конечно, не с пистолетом. Хуже, если и в проходе дежурят. Один спереди, один сзади — это безнадега. Но в проходе вроде никого не виделось. Может, и нет никого? Может, потому и велела до одиннадцати, что к одиннадцати подвалит вся кодла?
Я осторожно разобрал свою баррикаду, прислушался. За дверью было тихо. Не снимая цепочки, приоткрыл. Никого. Тут я сообразил, что нужны не ботинки, а кроссовки. Переобулся. Так-то лучше, и красться бесшумней, и бежать легче. Совсем уж в последний момент вспомнил, сунул в сумку рукопись Федулкина — надо будет спросить Антона, да и вообще дочитать, вдруг что прояснится, какая деталь.
Дверь я затворил тихо, как мог. Замок щелкнул, но едва слышно. Лифт вызывать не стал, больно грохочет, медленно пошел вниз. Этаж, еще этаж, еще этаж…
Потом меня осенило. Первый этаж! Четыре квартиры, две из них годятся. Только бы… Кто там живет, я не знал, у нас в подъезде вообще мало кто с кем контачит. Но…
Я тихо поскребся в первую дверь. Ни отзвука. Позвонил. Не сразу послышались шаги. Дверь приоткрылась, но на цепочку. Бабуся, божий одуванчик.
— Бабушка, — сказал я шепотом, — я с седьмого этажа, откройте на минутку.
Бабуся выслушала, глянула внимательно и вдруг с неожиданной резвостью захлопнула дверь.
Осталась еще одна. Всего одна.
Я постучал. Открыла девчонка лет пятнадцати, в теплой кофте, на горле шарф.
— Болеешь? — спросил я.
— Гланды, — объяснила она и уставилась выжидательно.
Я спросил тихонько:
— Можно зайти на минуту?
Она посторонилась — видно, по молодости лет еще верила людям. Я вошел и так же тихо прикрыл дверь.
— У меня просьба. Родители дома?
— На работе.
— Видишь… Маленькая ты еще, но… Есть такое взрослое слово «любовь»…
Девчонка пренебрежительно хмыкнула.
— В общем… Если можешь выручить… Понимаешь, там во дворе кое-кто есть… Короче, я сегодня тут ночевал, а надо, чтобы об этом не знали, неприятность может выйти одному человеку…
— У любовницы, что ли, ночевали? — снизошла девчонка к моим трусливым недоговоркам.
— В жизни всяко бывает, — покаялся я.
— Подумаешь, — хмыкнула она снова, — ну и чего теперь делать? Тут хотите посидеть?
— Да нет, мне на работу. Я чего хотел попросить? Если разрешишь… Хотел вон в окно вылезти.
— У нас окна заклеены, — заколебалась она.
Я вздохнул:
— Тогда гроб. Мне-то ладно, а ей…
— Хотя там пластырь, можно и опять заклеить…
Я чуть не задохнулся от нежности к ней. Бог ты мой, сколько пятнадцатилетних готовы помочь и прохожему, и захожему, не задумываясь, зачем ненужный риск и лишняя морока. И как же потом истончается ручеек этой бескорыстной открытости… Я пожалел, что соврал ей, такой можно бы и правду. Уже стоя на подоконнике, я сказал:
— Ты сегодня, может, человека спасла.
— В другой раз заводи любовницу на первом этаже, — нахально, на «ты», порекомендовала девчонка.
— Вот подрастешь, заведу, — пообещал я.
Я спрыгнул вниз, взял сумку с подоконника, помахал девчонке ладонью, чтобы не приняли за вора, и не спеша пошел по переулку. Народу было порядочно, я пристроился рядом с каким-то толстым дядькой, как бы с ним и иду. Возле проходного двора свернул в подворотню — и уж тут рванул, как на стометровке. Выскочил другой подворотней, скользнул в подъезд рядом, взбежал на третий этаж, к окну между лестничными площадками. Минута… Еще минута… Еще минута…
Со двора вышла женщина. Потом бабка с авоськой. Потом, минут пять, никого.
Тогда я спустился вниз и спокойно пошел к троллейбусной остановке.
Вроде пронесло. Ушел. Свободен. Как там написано на могиле Мартина Лютера Кинга? Свободен, свободен, слава тебе, Господи, наконец-то свободен…
Теперь, когда я вышел из окружения, выскользнул из осажденной норы и мог не бояться ночного двора, гудения лифта, шорохов у двери и хрипло молчащего телефона, когда моей жизнью не управлял больше с помощью необъясняемых указаний загадочный женский голос, я вновь обрел способность нормально соображать. Не знаю, у всех так или один я такой дурак, но, когда решать надо мгновенно, мозги мои иногда отключаются вообще. А пройдет спешка, и все вдруг становится ясно.