Ночные каналы

ГЕННАДИЙ НИКОЛАЕВ

НОЧНЫЕ КАНАЛЫ

Повесть

Прошлой осенью по делам фирмы я очутился в Тайшете. К счастью, переговоры о поставках древесины прошли успешно, все документы были подписаны, и я решил тем же вечером уехать скорым «Иркутск — Москва». Я прибежал в кассу, когда поезд уже стоял у перрона. Кассирша, пожилая блондинка, мигом выбила билет, я рассчитался, и, когда передавал деньги, взгляды наши встретились. Живые светлые глаза в сеточке морщин, яркие губы, обведенные

помадой, щеки впалые, с какими-то странными тенями — лицо вроде бы знакомое, до боли резанувшее. Зажав в кулаке билет и сдачу, я ринулся на перрон. У дверей обернулся — кассирша смотрела мне вслед, высунувшись из окошечка кассы. Я помахал ей на прощание, она судорожно просунула руку, замахала как-то очень знакомо — расслабленной кистью из стороны в сторону.

Расположившись в купе, я долго не мог уснуть. Память осторожно разби­рала пласты пережитого, подбиралась к бережно укрытым от самого себя событиям далекой молодости. И вдруг вспомнил — да это же Светка! Жива, бедолага! И вспомнилась вся история.

1

После весенней сессии я заехал домой, к родителям, которых не видел с зимних каникул, и дней через десять, опять поездом, отбыл в некий «почтовый ящик» — на преддипломную практику.

О маршруте мне сообщили устно в первом отделе института, причем строго-настрого предупредили: никаких записей, держать все в уме! Таково было время, середина пятидесятых: нас убеждали, что страна кишмя-кишит шпионами, самый захудалый вахтеришко считался важной персоной на боевом посту, и за малейшие нарушения режима следовали жестокие кары.

В городе Н. я пересел на пригородную электричку — до станции Березки, а там надо было отыскать автобус без опознавательных знаков и, отсчитав девять остановок, на десятой выйти. Однако, когда я спросил в электричке, долго ли ехать до Березок, соседка, к которой я обратился, оценивающе оглядев меня, сказала: «Не до Березок тебе, а до «ящика»...» И принялась во всех устрашающих подробностях излагать «секреты», которые я с благогове­нием держал в уме. Пассажиры, сидевшие рядом, не обращали на тетку никакого внимания, как будто она не выбалтывала маршрут до секретного объекта, а рассказывала, как добраться до ее деревни. Никто в вагоне, похоже, не собирался хватать болтливую тетку, и я решил, что все сплошь либо шпионы, либо свои, из «ящика».

Выйдя на десятой остановке, которая оказалась последней, я, согласно инструкции и пояснениям тетки, без труда нашел слева от автостанции одноэтажный желтый дом — отдел кадров. Вместе со мной туда же направились еще несколько человек. Оформление заняло весь остаток дня, и лишь к вечеру я ступил на землю закрытого города — в руке чемодан с книгами, за плечами наш старенький зеленый рюкзак с консервами, которыми, вопреки моим воплям, снабдила меня мама.

В первых числах июля, пройдя обычную консервацию, медосмотр, собесе­дование и дотошные инструктажи, я получил допуск к работам в зоне «Д». Я разглядывал новенький ломкий пропуск с какими-то фиолетовыми значками, — то ли птиц, то ли пушек, — проштампованными на чистой полоске под моими инициалами, и от удовольствия прицокивал языком. Зона «Д» — таинственно и многозначительно. И пропуск в руки! Эт-то что-то значило! Обычно пропуска хранятся в стойках-вертушках на проходной, а тут — на тебе, в руки! Казалось, что зона «Д» — нечто подземное, грандиозное и опасное. Все мы, на физтехе, были слегка ушиблены романтикой закрытых городов и секретностью твори­мых там чудес. Лично меня привлекала именно эта сторона дела. После самой техники, разумеется.

Однако разочарования посыпались на меня одно за другим. Зона «Д» — замызганный кирпичный корпус, никаких подземелий. Охрана — парни в штатском — лодыри и разгильдяи. Режим такой, что можно ходить туда-сюда через боковые двери и другие неохраняемые дыры. Да и сама работа — на простой, как топор, установке для облучения образцов — нагоняла смертную тоску. Тоскливо было сидеть за гудящим пультом и заносить в журнал результаты испытаний: материал образца, толщина, расстояние, время облуче­ния, доза... От монотонности работы можно было обалдеть. И это — суперсекретная тема!

Тоска исходила и от соседней зоны «Б» — три ряда колючей проволоки, вышки с охранниками, приземистые тяжелые здания, лагерные понурые бараки, котельная с черной трубой на растяжках, белесый едкий дымок, сочивший­ся из нее. И это — внутри рабочей зоны, тоже обнесенной тремя рядами колючки и охраняемой солдатами по всем правилам охраны госграницы! Таким образом, у меня оказался еще один пропуск — в ячейке вертушки при входе в рабочую зону. Но грустно было видеть, как внутри зоны «Д» персонал каждую ночь беззастенчиво режется в домино. А в зоне «Б» — что? — режутся в карты?

Тоска была и в общежитии — барачного типа, комната на четверых, уборные и умывальник общие. Соседей, трех молодых специалистов, видел мельком, то спящих, то бегущих куда-то по своим делам. Впрочем, какие тут могут быть дела?! Тоска гнездилась в беленных известкой дощатых стенах и щелястом грязном полу. Естественно, полно было крыс, клопов и тараканов — этих тварей не брала никакая радиация с химией, словно не Адаму и Еве, а им было сказано: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею. Запахи мочи и портянок навечно въелись с тех времен, когда здесь жили зэки. Тоска и страдания за многие годы создали в этом пространстве какое-то гнетущее поле, от которого разбаливалась голова и нападал кашель.

В магазинах городка, в отличие от обычных городов, было поразительное по тем временам изобилие. Меня это мало интересовало, так как продовольственные посылки отсюда запрещались, и я ничего не мог послать маме, а мне хватало столовой. Кормили по талонам, совершенно бесплатно, как говорится, от пуза: раз поешь и — сутки сыт. Кормили, правда, вкусно. Так что мамины припасы, с таким трудом ею добытые, пришлось отдать истопнику — одногла­зому старику, прижившемуся здесь еще с зэковских времен.

Я по натуре был «сова» и напросился в ночную смену. Ночью было спокойнее и не так жарко. Можно было расслабиться, написать домой. Я тосковал по маме, как в детстве, когда на все лето уезжал в пионерские лагеря. Каждую ночь я писал ей по письму, днем отправлял. Это было одно длинное и очень смешное письмо. Я ухитрялся во всем находить забавное — даже в собственной тоске, хотя, признаюсь, порой мой юмор выглядел слишком натужным. Но я смеялся.

К середине июля я освоился уже настолько, что с разрешения сменного стал бегать на каналы купаться. Если уж быть точным, то бегал не на каналы, а на канал, потому что, хотя их было два, но купаться можно было только в приточном, холодном. «Горячий» был оцеплен колючей проволокой и по берегам стояли устрашающие знаки — «Радиоактивность!» По холодному вода подавалась в зону «Б», для охлаждения какого-то оборудования, по горячему возвращалась, но не в реку, откуда закачивалась, а растекалась по бетонным желобам на поля испарения, тоже обнесенные колючкой, как и сам канал. Там жили чайки. Их жалобные вскрики усиливали чувство тревоги и обреченности, которое вызывала зона.

Эти быстрые ночные купания так мне понравились, что, когда купание по той или иной причине срывалось, ущербность существования ощущалась особенно остро. Да и немудрено. Ночи стояли жаркие, душные. Комбинат выдыхал столько разного смрада, что в неподвижном тяжелом воздухе, казалось, висели какие-то сгустки. Идешь, и то и дело ударяет в нос то чем-то азотистым, то фтором, то нашатырем. Но когда я оказывался на пологом берегу искусственного канала с проточной чистой водой, жизнь во мне оживала и тоска уже не была столь нестерпимой.