Шрифт:
1
Часы Клода Хагерти сыграли «Желтую розу Техаса». Клод что-то пробурчал, сунул в ящик стола любовный роман в бумажной обложке и вытащил из глубин своего санитарского халата ключи от «буйняка». Три часа ночи, время делать обход.
Санитаром он работал почти всю свою сознательную жизнь. В молодости он собирался стать профессиональным футболистом, но перед окончанием школы сильно повредил колено, и спортивная карьера кончилась, не успев начаться. Потом оказалось, что рост в шесть футов три дюйма и вес – 280 фунтов и в здравоохранении вполне могут пригодиться. Даже сейчас в свои тридцать восемь, когда после школы прошло
Он начал работать в «Елисейских полях» семь лет назад, и для сумасшедшего дома работа была вполне ничего. Куда как лучше, чем в государственной больнице. «Елисейские поля» на бесплатных больных время не тратили. Клиентами больницы были сыновья и дочери – или отцы и матери – из престижных семей. Заведение специализировалось на «проблемах зависимости», но для тех, у кого трудности посерьезнее, чем любовь к транквилизаторам или водке, существовало Наблюдаемое отделение – буйняк.
Стальная дверь – раскрашенная в веселенькие цвета, чтобы не пугать родственников – отгораживала сестринский пост от самого отделения. Клод откатил дверь ровно настолько, чтобы протиснуться, и вспомнил старый мультик, где мышка бегала между челюстями спящего кота. Забавно, что это всегда вспоминалось во время обхода.
Он прошел помещение, где пациентам с хорошим поведением разрешалось днем смотреть телевизор и играть в пинг-понг. Впрочем, большинство были так накачаны лекарствами, что могли только сидеть и тупо смотреть в ящик или в окно. Попыток реабилитации в буйняке не делали, хотя никто этого вслух не заявлял. Как никто и не называл вслух конкретных причин, по которым все эти люди были здесь заперты. За это платили. В общем и целом «Елисейские поля» ничем не отличались от любого частного дурдома. Если не считать ее.
Клод невольно поморщился. Черт, когда-то это была легкая смена. Бывало, что какого-нибудь пациента мучили кошмары, но, в общем, беспокоиться не о чем. Можно читать, смотреть телевизор, даже вздремнуть, если хотелось, и не бояться, что тебя потревожат.
Но так было, пока ее сюда не притащили полгода назад. Это было как раз в его смену. Она была спелената смирительной рубашкой и – Бог свидетель – закована цепью, которую держали четыре здоровых мужика. И все равно дергалась, завывая, как дикий зверь. Можно было даже подумать, что она вот-вот вырвется. Клод до сих пор слышал резкий лязг рвущейся цепи. Но появился доктор Векслер со шприцем и всадил женщине иглу в руку прямо через рукав. Она тут же обмякла – двигательные центры отключились. Судя по дозе, ей бы полагалось умереть. Клоду велели отнести ее в палату номер 7. Тогда-то он ее впервые коснулся, и ему хватило.
Вот с тех пор работа стала тяжелой. С той ночи ни одна смена не проходила без того, чтобы у кого-нибудь из обитателей не случалось приступа панического ужаса. Они утверждали – все, как один, – что женщина из седьмой палаты проникает в их сны. Подробности они рассказать не могли – или не хотели. Клод описал эти сны доктору Мориалу – он психиатр-консультант отделения. Мориал спросил, дорожит ли он своей работой, и Клод больше этой темы не касался.
Жизнь и без того сложна, чтобы еще гадать, отчего кучка психов зациклилась на своей соседке, которую эти психи ни разу не видели. Или почему они ее так точно описывают. Он спрашивал себя, дергаются ли его пациенты так же и днем, но пришел к выводу, что вряд ли. Она днем не была активна.
Я слышу тяжелые шаги сторожа, он проверяет своих подопечных одного за другим. Сейчас ночь, и доктора ушли, оставив пациентов наедине с их снами. Очень давно уже я так ясно не мыслила. Два месяца мне понадобилось, чтобы выползти из безумия. Еще три ушло, чтобы моя биосистема приспособилась подавлять коктейли наркотиков, которые они мне вкачивают каждый день. Эти лекарства им не помогут: с каждой ночью все сильнее развивается мой иммунитет. Мой разум снова принадлежит мне, после столь долгого времени. Слишком, быть может, долгого.
Я боюсь, что, пока меня не было, произошло непоправимое. Другая в это время делала... всякое. Не знаю что, но чувствую в себе изменения. Другая свободно могла действовать незаметно. Мне надо отсюда выбраться, пока не случилось страшное. Может быть, я уже что-нибудь натворила. Ранила кого-нибудь, например. Не могу вспомнить, а обшаривать память Другой не хочу. Я все еще слаба и могу легко потеряться в ее личности. Не имею права я рисковать. Сейчас – нет.
Но Другая входила в сны, в этом я уверена. Это не прошло незамеченным, хотя мне крупно повезло – ведь вокруг одни психи. Им никто и не думает верить. Я должна выбраться, пока не потеряю контроль. Не для того я столько воевала с Другой, чтобы остаться навсегда в сумасшедшем доме. Но я так устала. Слишком стала восприимчива. Я чувствую, как давят на меня невидимой тяжестью их сны. Я стала магнитом их кошмаров, и это меня тревожит. Такого никогда раньше не было. Какие еще могли случиться изменения за время этого провала?
Санитар уже заканчивает обход, я слышу эхо его шагов в коридоре, прерывистое дыхание. Это крупный мужчина. Я слышу запах его пота. На вкус ощущаю его страх. Он проверяет пациента в соседней палате. Следующая очередь моя – меня он всегда оставляет напоследок. Это потому, что он меня боится. Я не осуждаю его за это – я сама себя боюсь.
Клод нахмурился сильнее, глядя, как Малколм хнычет во сне. Даже без лекарств Малколм обычно спал сном младенца. Сейчас он вертелся под одеялом, его лицо побледнело и покрылось испариной. Губы шевелились – вяло возражая кому-то неизвестному. Через несколько минут он проснется и завопит благим матом, но Клод хорошо знал: не надо пытаться его разбудить, лучше не надо. В прошлый раз он едва не лишился пальца: Малколм любил кусаться.
Больной застонал во сне и сгреб простыню скрюченными пальцами. Желваки на скулах дернулись, он заскрипел зубами.
Клод покачал головой и опустил смотровую заслонку.
Осталась одна больная. Та, что в палате номер 7. Клод даже не знал точно, как ее зовут. В истории и назначениях писалось просто «Блу С.» Она всегда была последней на всех его обходах – просто потому, что надо было собраться с духом, чтобы посмотреть на нее. Днем, быть может, дело другое. Наверное, в рассудочности дня она всего лишь псих, каких много. Хотя сомнительно.
Дверь палаты номер 7 была похожа на все остальные – весело разрисованный кусок металла, который не вышибешь двухтонным тараном. Глазок, затянутый закаленной проволочной сеткой и защищенный скользящей металлической панелью, но Клоду приходилось нагибаться, чтобы заглянуть. Внутри же палата номер 7 радикально отличалась от всех остальных. У других больных были палаты, которые – если не считать мягкой обивки стен, узких и высоких окон и голых лампочек, затянутых прочной сеткой – вполне можно было принять за типовые номера мотеля. В «Елисейских полях» все предметы мебели были небьющиеся, на кроватях – простыни по спецзаказу и устройства для фиксации пациента.