Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982)
Шрифт:
В небоскребе меня узнавал каждый встречный. Люди подмигивали, улыбались, шутили, но в глубине устремленных на меня глаз чувствовалась тревога. Я их понимал. Некоторые провели здесь многие годы, почти не выходили на улицу, забыли о шуме, гари, толчее большого города. Они наблюдали его странную тесную жизнь в бинокли и подзорные трубы со своей величественной высоты. У них все было совсем другое: свежий воздух, великолепные восходы и закаты, самолеты и тучи в широких окнах, конторы и развлечения в нескольких минутах езды на лифте. Сейчас далекая земля представлялась
Я отвечал всем обычной фразой: «Сегодня катастрофы не будет», — и это была чистая правда: сегодня — нет!
На спортивной площадке сорокового этажа мальчишки запускали модели самолетов. Я сел на скамью рядом со старой американкой. Она, как и я, наблюдала запуск стандартных игрушек. В руках у мальчишек — пульт управления. Нажата кнопка — взревели маленькие моторы. Вторая — разбег машин по площадке, подъем вверх. И вот начинается веселая чехарда в воздухе больших серебристых стрекоз.
— Мистер Бари, вы не считаете, что в мире стало слишком много игрушек? — спросила меня не очень любезно соседка.
— Что вы имеете в виду, мэм?
— Да хотя бы эти самолеты…
— У вас, наверное, здесь внук?
— Правнук… Я имею в виду, что он слишком бездумно управляет самолетом, не зная его назначения.
Стрекозы выделывали над нашими головами фигуры высшего пилотажа.
— Но они берут пример со взрослых, которые то и дело включают и выключают автоматы.
— Поймите меня правильно, мистер Бари, — дама повернулась ко мне, белозубо улыбнулась, — я не против разумной игры… Но нельзя ли объяснить тем людям, — она подчеркнула два последних слова, — что они играют со страшной игрушкой.
Неожиданно она встала, решительно пересекла ковровую дорожку, села на скамью напротив.
Я и не заметил, как на нашу скамейку взгромоздился негр. Сел, как садятся нарочито негры в присутствии белых: на спинку скамьи, спиной к нам. Штаны и ботинки — белые, носки — красные, рубашка — черная с закатанными рукавами.
Моя собеседница напоминала взъерошенную ворону.
Я спросил:
— Сэр, вы не могли бы сидеть, как все другие? — И прибавил: — Вы прервали разговор.
Негр мгновенно очутился в нормальной позе.
— Только ради вас, мистер Бари! Кого-то он мне напомнил.
— Извините, что помешал.
Он ушел, небрежно махнув рукой. На тыльной стороне руки я заметил наколку — букву «Н».
— Ниггер! Хам!
Дама стрельнула злым шепотом в спину цветного — обычным американским способом. Спина чуть дрогнула, но негр не остановился — ушел танцующим шагом.
— Терпеть не могу ниггеров! — Моя собеседница снова пересела ко мне.
Однако не это было самое важное. «Н»! «Э-н»… «Э-н-н»!
Одна лишь буква…
И сразу всплыла в памяти давняя история: «Н» — «Нет!» — «Нонни»…
Интересно устроена журналистская память. Как огромное, хаотически перемешанное досье фактов. Что-то видел, что-то слышал, что-то читал. И моментально забываешь лишнее: жизнь идет вперед, событий слишком много. Однако нужная информация возникает в острых ситуациях, когда напряженно работают мозг, чувства, вся сложная человеческая система.
Я вспомнил про букву алфавита и… закона.
Это была типичная для Америки история. В небольшом курортно-пляжном городке штата Флорида разгоняли демонстрацию негров. Действовали привычными методами. И вдруг полицейский застрелил мальчишку по имени Нонни.
Нонни, вернувшись из школы, играл с приятелем в бейсбол. Он постепенно выигрывал, как может выигрывать каждый чемпион класса. Но мать соперника чересчур волновалась: ее сын задерживался на обед. Она дважды заходила на бейсбольную площадку, разделявшую дома соседей, а потом позвонила в полицейский участок с жалобой на черномазого, который разрушает авторитет родителей у ее белого сына.
К площадке подкатила патрульная машина. Полицейский знал, кого надо наказать. Он выстрелил в негритенка. Точно между глаз. И уехал.
Черная Америка взорвалась. Сначала в том курортном городке, позже, когда суд оправдал полицейского-убийцу, по всей стране. Негры вышли на улицы, и это показалось белым страшно. Демонстрантов приводили в чувство, сбивая с ног из брандсбойтов, усмиряли газовыми гранатами, одиночек пристреливали. Звенели стекла, пылали машины, дома смотрели пустыми глазницами. Губернаторы вызывали на помощь национальную гвардию. Негритянские кварталы лежали в руинах. Газеты день ото дня умножали цифры — число убитых, раненых, арестованных. Я прекрасно помню все это.
Целое лето пылал гнев инакомыслящих. «Нет!» — писали они на стенах особняков. «Нет!» — на дорогих кадиллаках. «Нет!» — на статуе Свободы. И белые боялись прикасаться ко всему, где была начертана первая буква имени убитого парнишки. Они вызывали полицейских, а те привычно, если был хоть малейший повод, стреляли. Так случается время от времени в Америке. Неужели татуировка на руке у цветного имеет отношение к этой истории? Нет, чистое совпадение. Давно отбушевало то «жаркое лето», и весь мир наверняка забыл беднягу Нонни. Только журналистская память способна выхватывать из прошлого конкретные детали.
— Какой нахал!.. Никогда не садитесь в лифт, если там негр! — горячо продолжала моя соседка, о которой я на время забыл.
— Почему?
— Как почему? Это опасно!
— За что вы их так ненавидите? — спросил я.
— А за что они ненавидят нас?! — Дама возмущенно взмахнула руками. И сменила гнев на стандартную улыбку: — Впрочем, вы европеец, мистер Бари…
— Пожалуй, вас я не пойму…
Я почувствовал какую-то усталость, точнее, бремя неожиданной ответственности за эту агрессивно настроенную прабабушку, ее беззаботного правнука, за серенький денек, в котором порхали игрушечные самолеты. Мы расстались с собеседницей дружески, но чувство усталости долго не проходило.