Нонкина любовь
Шрифт:
Чтоб нарушить тягостное молчание, она сказала обыкновенным, дружеским, даже шутливым тоном:
— Как ты переменился, Калинко! Стал совсем другим, даже усы отпустил.
— Человек меняется… Только сердце остается прежним.
Он опять умолк. Прошли еще несколько шагов, и Нонка остановилась.
— Ну, дальше я одна пойду.
Калинко словно испугался, что она уйдет, и быстро заговорил:
— Нона, я пришел сегодня, чтоб поговорить с тобой… Ты много выстрадала, и мои слова могут огорчить тебя, но…
Нонке надо было прервать разговор и уйти, но она не сделала этого. Опустила голову, приостановилась. Ее пугало любовное признание Калинко, но глубоко в душе она ждала его. Он стоял
— Ты знаешь, что я люблю тебя, Нона! — говорил Калинко, смотря на нее с отчаянной решимостью. — Три года прошли с тех пор, как ты вышла замуж, а я ни разу не подумал о другой. Когда ты радовалась, радовался и я, когда страдала, страдал и я…
Незаметно он положил руку ей на плечо и шептал все быстрей и несвязней. Нонка хотела отойти от него, но ноги, казалось, вросли в землю. Она ощущала его горячую, дрожащую руку у себя на плече, шее, щеке и думала: «Господи, что я делаю! Зачем я стою и слушаю его, не скажу, чтоб замолчал. Да я же ведь не люблю его!» Но в то же время она сознавала, что чистая и бескорыстная любовь этого человека согревает ей сердце. Она стыдилась своей слабости, но не имела сил противиться ей.
Калинко наклонился, приблизил свое лицо к ее лицу. Аккордеон соскользнув с его плеча, упал на землю, издав тихий жалобный стон. Этот звук привел Нонку в себя, и она бросилась к селу.
Не было видно ни зги. Только огоньки в селе трепетали вдали, как светлячки. Нонка спотыкалась, падала, снова бежала, гонимая совестью, испуганная своей слабостью.
Перед глазами с головокружительной быстротой появлялись то Петр, хмурый и ревнивый, то Дамян, кротко улыбающийся, сильный и добрый, готовый протянуть ей свою дружескую руку, как отец — своей неразумной дочери, то Калинко с пылающими, детски влюбленными глазами… Кто согреет ее исстрадавшуюся душу, на чью грудь склонит она пылающую голову! И, протягивая мысленно руки к Дамяну, она шептала:
— Петя, милый, спаси меня! Не позорь! Не покидай меня! Помоги! Возьми меня, одна я…
Сама не зная как и зачем, она очутилась у ворот Пинтезовых. Улица была пуста. Во дворе никого не было. В кухне горел свет. Она отворила ворота и вошла во двор. Из сеней послышался голос Пинтезихи:
— У, проклятая, явилась наконец! Беда мне с этой свиньей!
Нонка остановилась. Голос свекрови словно хлестнул ее по лицу. Ей стало страшно. «Что я здесь делаю?» — опомнилась она. Пошла назад убитая, потерянная.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Совсем осиротел Пинтезовский дом без Нонки.
В прежние годы в эту пору все были веселей. Петр и Нонка выходили в поле рано утром и возвращались к заходу солнца, загорелые, радостные, усталые. И старому Пинтезу не сиделось дома. Манила его колосящаяся рожь, манила его мать-земля. Он каждый день ходил в кооператив и всегда находил себе работу. Вечером возвращался удовлетворенный, бодрый, веселый. Старуха целыми днями хлопотала по хозяйству, а вечером встречала тружеников богатым угощением. Эти напряженные трудовые дни были праздником в семье.
И в этом году подошла жатва, и в этом году село кипело в лихорадке, готовясь к уборке урожая. Двор кооператива был похож на пчелиный улей. В одном месте осматривали и готовили инвентарь, в другом — площадки для скирд, в третьем строили навес для летней кухни. И в правлении было шумно и оживленно. Марко Велков и бригадиры уточняли планы, спорили, как организовать агитпункты, подвоз воды, охрану снопов, проверяли состав бригад. Дымили трубы мастерских, звенели последние удары по наковальням. Тарахтели телеги, неистово ревели два кооперативных
И в домах творилось то же самое. Хозяйки спешили закончить всю домашнюю работу, потому что во время жатвы они только ночуют дома. Вечером они собирались у ворот, говорили о жатве. Если кто-нибудь приносил с поля пучок колосьев, все смотрели, созрело ли зерно.
Только у Пинтезовых было глухо и пусто, будто буря пронеслась над их домом, перевернув все вверх дном. Все ходили печальные, встревоженные. Старуха бродила по дому и по двору в черном платке, не смея показать на улицу свое сморщенное, желтое, как лимон, лицо. Чувствуя себя виноватой в бегстве Нонки, она была ниже травы, тише воды. Только в сухих глазах тлела суровая злоба, мучительная, затаенная. Больше чем прежде тряслась она над Петром, надоедала ему своими заботами, а он был невнимателен к ней и груб до жестокости. Разговаривал с ней только когда был голоден или надо было переменить белье, кричал на нее, как на прислугу. Аккуратно выходил на работу, но работал как-то нехотя. Не было прежней сладости труда, не было тех дней, когда он работал плечом к плечу с Нонкой. Теперь вся эта радостная суета раздражала его и еще больше отделяла от людей, он чувствовал себя одиноким, ни с кем не мог сблизиться. Единственным близким ему человеком была Марийка, с ее запоздалой, безумной и сладостной любовью. Ее свекор со свекровью, дряхлые старики, ложились спать с курами. В те вечера, когда она не дежурила в коровнике, Марийка шла на сеновал и там, сидя на сене, поджидала Петра с затаенной страстью. Он приходил в условленный час, но был холоден к ней, чувствуя какое-то раздвоение. Ее безумные ласки, запах лежалого сена и трав одурманивали его исстрадавшуюся душу, и он возвращался домой, точно пьяный, мысли путались, но горе было на время забыто. Опомнившись, он зарекался не ходить к ней. Но на следующий день его опять тянуло к Марийке. Ее самоотверженная любовь и покорность будили в его сердце нежность и преданность. Много раз, пробравшись, как вор, через чужие плетни и сады, сидя с ней на сеновале, слушая ее тихий страстный шопот, он думал, что его любовь к Нонке была только мукой, что жизнь его будет лучше и спокойней, если он женится на Марийке. Вспоминая, сколько раз она облегчала его страдания своей любовью и ласками, сколько жертв принесла ради него, постоянно подвергаясь опасности, он начинал думать, что действительно любит ее, и тосковал, если несколько дней не виделся с нею.
Однажды, обнимая его, Марийка сказала:
— Слышала я, что у Нонки что-то с Дамяном…
Петр не смог скрыть своего волнения, задохнулся, словно кто-то сдавил ему горло. Марийка почувствовала, как задрожали его руки, и пожалела, что сказала ему об этом. Она была уверена, что Петр давно вырвал Нонку из сердца и выслушает ее совершенно спокойно и равнодушно. Но он отодвинулся от нее, лег на спину, полежал, потом встал. Напрасно Марийка уговаривала его побыть с ней еще хоть немного.
— Ах, ты не любишь меня! О ней только думаешь! — проговорила она со слезами на глазах. — Почему ты молчишь, Петя? Скажи мне словечко, скажи и убей! На все я согласна!
Петр вырвался из ее объятий и ощупью добрался до двери.
В дверях стоял какой-то человек в военной форме. Петр ясно увидел очертания его фуражки, почувствовал запах нафталина. Это был Марийкин муж. Высокий, широкоплечий, он стоял слегка сгорбившись, держа в руке не то палку, не то нож. Со страху Петру он показался вдвое выше, крупнее. Петр мгновенно сообразил, что тот может запереть его внутри, и, толкнув его в грудь, выскочил на двор.
В этот момент что-то обожгло его ухо и врезалось в плечо. Он бросился было бежать, но солдат крепко схватил его за рубаху и притянул к себе.