Новь под плугом
Шрифт:
Сипягин (перебивая). Прекрасно, прекрасно… Я смотрю на это дело как на решенное… а на вас – как на домочадца. (Поднялся со стула и вдруг весь повеселел и распустился, словно подарок получил. Во всех его движениях проявилась некоторая приятная фамильярность и даже шутливость. Продолжает развязным тоном.) Мы уезжаем на днях, я люблю встречать весну в деревне, хотя я, по роду своих занятий, прозаический человек и прикован к городу… А потому позвольте считать первый ваш месяц, начиная с нынешнего же дня. Жена моя с сыном теперь уже в Москве. Она отправилась вперед. Мы их найдем в деревне… на лоне природы. Мы с вами поедем вместе… холостяками… (Кокетливо и коротко смеётся в нос.)
Нежданов (в замешательстве). Я, если позволите, вам это завтра скажу.
Сипягин (выпустив руку Нежданова). Отлично! Итак – до свиданья! До завтра!
Нежданов. Позвольте вас спросить, вы вот сейчас сказали мне, что уже в театре узнали, как меня зовут. От кого вы это узнали?
Сипягин. От кого? Да от одного вашего хорошего знакомого и, кажется, родственника, князя… князя Г.
Нежданов. Флигель-адъютанта?
Сипягин. Да; от него.
Сипягин снова пожал руку Нежданову и, поклонившись, сперва ему, а потом Паклину, надел шляпу перед самой дверью и вышел.
Паклин (бросившись к Нежданову). Вот какого ты осетра залучил! (Хихикая и топоча ногами.) Ведь это ты знаешь ли кто? Известный Сипягин, камергер, в некотором роде общественный столп, будущий министр!
Нежданов (угрюмо). Мне он совершенно неизвестен.
Паклин (отчаянно взмахнув руками). В том-то и наша беда, Алексей Дмитрич, что мы никого не знаем! Хотим действовать, хотим целый мир кверху дном перевернуть, а живем в стороне от самого этого мира, водимся только с двумя-тремя приятелями, толчемся на месте, в узеньком кружке…
Нежданов (перебивая). Извини, это неправда. Мы только с врагами нашими знаться не хотим, а с людьми нашего пошиба, с народом, мы вступаем в постоянные сношения.
Паклин (перебивая). Стой, стой, стой, стой! Во-первых, что касается врагов, то позволь тебе припомнить стих Гете: Кто хочет понять поэта, должен побывать в его стране…
А я говорю: Кто хочет понять врага, должен побывать в его стране…
Чуждаться врагов своих, не знать их обычая и быта – нелепо! Не… ле… по!.. Да! да! Коли я хочу подстрелить волка в лесу – я должен знать все его лазы… Во-вторых, ты вот сейчас сказал: сближаться с народом… Душа моя! Поляки во время восстания в 1863 году уходили "до лясу" – в лес; и мы уходим теперь в тот же лес, сиречь в народ, который для нас глух и темен не хуже любого леса!
Голос Василия Николаевича (медлительный, глухой). Революционеры должны проникнуть всюду, во все слои, высшие и средние, в купеческую лавку, в церковь, в барский дом, в мир бюрократический, военный, в литературу, в третье отделение и даже в Зимний дворец.8
Нежданов. Так что ж, по-твоему, делать?
Паклин (мрачно). В Индии есть скульптурное изображение бога Вишну – называется оно Джаггернаут. Во время празднеств в честь Джаггернаута устраиваются шествия с его изображением на колеснице. Индийцы бросаются под колесницу Джаггернаута, она их давит, и они умирают – в блаженстве. У нас есть тоже свой Джаггернаут… Давить-то он нас давит, но блаженства не доставляет.
Нежданов (чуть не с криком). Так что ж, по-твоему, делать? Повести с "направлением" писать, что ли?
Паклин (расставив руки и наклонив голову к левому плечу). Повести – во всяком случае – писать ты бы мог, так как в тебе есть литературная жилка… Ну, не сердись, не буду! Я знаю, ты не любишь, чтобы на это намекали; но я с тобою согласен: сочинять этакие штучки с "начинкой", да еще с новомодными оборотами: "Ах! я вас люблю ! – подскочила она…", "Мне все равно! – почесался он" – дело куда невеселое! Оттого-то я и повторяю: сближайтесь со всеми сословиями, начиная с высшего! Не все же полагаться на одних Машариных! Честные они, хорошие люди – зато глупы! глупы!! Ты посмотри на неё. Ведь отчего она сейчас ушла отсюда? Она не хотела остаться в одной комнате, дышать одним воздухом с аристократом!
Нежданов. Если она не хочет остаться в одной комнате с аристократом, то я её хвалю за это; а главное: она собой пожертвовать сумеет, – и, если нужно, на смерть пойдет, чего мы с тобой никогда не сделаем!
Паклин (скорчил жалкую рожицу). Где же мне сражаться, друг мой, Алексей Дмитрич! Помилуй! Но в сторону все это… Повторяю: я душевно рад твоему сближению с господином Сипягиным и даже предвижу большую пользу от этого сближения – для нашего дела. Ты попадешь в высший круг! Увидишь этих львиц, этих женщин с бархатным телом на стальных пружинах; изучай их, брат, изучай! Если б ты был эпикурейцем, я бы даже боялся за тебя… право! Но ведь ты не с этой целью едешь!
Нежданов. Я еду, чтобы зубов не положить на полку…
Паклин. Ну, конечно! конечно! Потому я и говорю тебе: изучай! (Потянул воздух носом.) Какой, однако, запах за собою этот барин оставил! Вот оно, настоящее-то "амбре", о котором мечтала городничиха в "Ревизоре"!
Нежданов (глухо). Он обо мне князя Г. расспрашивал, ему, должно быть, теперь вся моя история известна.
Паклин. Не должно быть, а наверное! Что ж такое? Пари держу, что ему именно от этого и пришла в голову мысль взять тебя в учители. Что там ни толкуй, а ведь ты сам аристократ – по крови. Ну и значит свой человек! Однако я у тебя засиделся; мне пора в мою контору, к эксплуататорам! До свидания, брат! (Подошел было к двери, но остановился и вернулся, говорит вкрадчивым тоном.) Послушай, Алеша, ты мне вот сейчас отказал – у тебя теперь деньги будут, я знаю, но все-таки позволь мне пожертвовать, хотя малость на общее дело! Ничем другим не могу, так хоть карманом! Смотри: я кладу на стол десятирублевую бумажку! Принимается? (Нежданов молчит.) Молчание – знак согласия! Спасибо! (Уходит.)
Нежданов (оставшись один, подходит к книгам на полу и, расставляя их на этажерку, разговаривает сам с собой). Какой я учитель! Какой педагог?! (Заканчивает расставлять книги.) Фу ты, черт! Я, кажется, собираюсь стихи сочинять! (Подходит к столу, увидав лежащую на столе десятирублевую бумажку Паклина, суёт ее в карман и расхаживает по комнате.) Надо будет взять задаток, благо этот барин предлагает. Сто рублей… да у братьев – у их сиятельств – сто рублей… Пятьдесят на долги, пятьдесят или семьдесят на дорогу… а остальные Машуриной. Да вот, что Паклин дал, – тоже ей… (Останавливается, задумывается… и, устремив глаза в сторону, замер на месте… Потом руки его, как бы ощупью, отыскали и открыли ящик стола, достали из самой его глубины тетрадку… Опускается на стул, все не меняя направления взгляда, берёт перо и, мурлыча себе под нос, изредка взмахивая волосами, перечеркивая, марая, принимается выводить строку за строкою…)