Новая Европа Скотт-Кинга

К 1946 году минуло уже больше двадцати лет, как Скотт-Кинг начал преподавать в Гранчестере латынь и греческий. Он и сам был выпускником Гранчестерской школы, а вернулся сюда сразу после университета, не сумев получить аспирантской стипендии. Так он и просидел все эти годы, лысея помаленьку и полнея помаленьку, многим поколениям мальчишек известный сперва под кличкой Скотти, а в более поздние годы, едва, впрочем, достигнув среднего возраста, под кличкой Старина Скотта; он был в некотором роде школьной достопримечательностью, а его отчетливо произносимые и слегка гнусавые жалобы на современный упадок нравов служили неизменным предметом пародий и насмешек среди школьников.

Гранчестерская школа не самая знаменитая из частных школ Англии, однако она все еще является или, как утверждает Скотт-Кинг, некогда являлась заведением вполне респектабельным; школа ежегодно принимает участие в весьма престижном крикетном матче; среди выпускников ее можно насчитать несколько знаменитостей, которые, рассказывая о себе, сообщают, как правило, без

стыдливых оговорок: «Учился я в Гранчестере…» — тогда как выпускники более скромных школ склонны выражаться так: «Мне, собственно, довелось закончить некое заведение, называвшееся… Дело в том, что отец мой в те времена…»

В ту пору, когда Скотт-Кинг был школьником, и чуть позднее, когда он вернулся сюда преподавателем, в школе существовало два почти равноценных отделения — классическое и современное, а также незначительная и ничего не значащая группка учеников, называемая «армейский класс». Теперь все изменилось, и из 450 учеников едва ли полсотни умели читать по-гречески. Скотт-Кинг был свидетелем того, как один за другим уходили из школы его коллеги-латинисты, одни — в сельские приходы, другие — в Британский совет и Би-би-си, а на их место приходили преподаватели физики и экономики из провинциальных университетов. И вот теперь, вместо того чтоб наслаждаться высокоинтеллектуальным уровнем выпускного классического класса, Скотт-Кинг вынужден был по нескольку раз в неделю снисходить до младшеклассников и вдалбливать им в головы Ксенофонта и Саллюстия. Однако Скотт-Кинг не роптал. Напротив, он находил своеобразное удовольствие, созерцая торжество варварства, и явно наслаждался этим умалением своей роли, ибо принадлежал к тому, в Новом Свете совершенно неизвестному, однако широко распространенному в Европе типу людей, которых собственные неудачи и безвестность просто завораживают.

Эпитеты «захудалый» и «безвестный» как нельзя более подходили к Скотт-Кингу, и поначалу именно это ощущение кровного родства, истинного братства в безвестности побудило Скотт-Кинга к изучению трудов поэта Беллориуса.

Ибо вряд ли кто был безвестнее, чем Беллориус, — разве что сам Скотт-Кинг. Скончавшись в 1646 году в бедности и как будто даже в опале в своем родном городе, принадлежавшем в те времена счастливой империи Габсбургов, а ныне беспокойному современному государству Нейтралии [1] , Беллориус оставил после себя единственный том, вмещающий все труды его жизни, — поэму в полторы тысячи строк, написанную латинским гекзаметром. При жизни Беллориуса публикация ее вызвала лишь недовольство двора и привела к лишению его пенсии. После же смерти автора поэма была совершенно забыта, о ней никто не вспоминал по крайней мере до середины прошлого столетия, когда она была перепечатана в Германии в каком-то сборнике текстов позднего Возрождения. Именно в этом издании прочел ее Скотт-Кинг, проводивший каникулы на берегах Рейна, и сердце его немедленно отозвалось на родственную близость. Поэма была непоправимо скучна и повествовала о посещении какого-то воображаемого острова Нового Света, где в первобытной простоте, не оскверненной ни тиранией, ни догмой, живет некое добродетельное, непорочное и разумное сообщество людей. Мелодия и ритм строк были строго выдержаны, их оживляли удачные обороты речи; Скотт-Кинг читал стихи на борту речного теплохода, а мимо неспешно проплывали и виноградники, и башня, и скала, и терраса, и парк. Чем могли они вызвать недовольство, эти стихи — каким намеренным или непреднамеренным уколом сатиры, вконец притупившей ныне свое острие, какими опасными рассуждениями, — все это ныне уже неясно. Тот факт, что стихи оказались напрочь забытыми, без труда поймет всякий, кто знаком с нейтральской историей.

И буде мы собираемся следовать дальше за нашим героем Скотт-Кингом, следует и нам хотя бы отчасти познакомиться с этой историей. Опустим детали и отметим тот факт, что на протяжении трех столетий, которые протекли со смерти Беллориуса, страна эта изведала все хвори, каким может быть подвержен политический организм. Династические войны, иноземные вторжения, борьба за право наследования, мятежи в колониях, эндемический сифилис, истощенье земель, масонские интриги, революции, реставрации, заговоры, хунты, отречения, манифесты, декларации свободы, конституции, перевороты, диктатуры, политические убийства, аграрные реформы, всеобщие выборы, иностранная интервенция, отказ от уплаты долгов, инфляция, профсоюзы, резня, отравления, атеизм, тайные общества, и, чтобы сделать список полным, добавьте сюда еще такое число личных, человеческих слабостей, какое сочтете нужным, — все это вы найдете в нейтральской истории последних трех столетий. Из всего этого и появилась на свет нынешняя республика Нейтралия, типичное современное государство, во главе которого стоит одна единая партия, славящая своего всевластного Маршала и содержащая обширный штат низкооплачиваемых чиновников, чью деятельность несколько смягчает и очеловечивает коррупция. Вот и все, пожалуй, что вы должны знать об этой стране, — да еще, пожалуй, то, что нейтральцы, принадлежащие к разумной латинской расе, вовсе не склонны к обожествлению героев, а потому немало потешаются над своим Маршалом за его спиной. В одном только он заслужил их единодушное одобрение. Он не принял участия во Второй мировой войне. Нейтралия осталась в стороне от битвы, и если в прежние времена она привлекала к себе симпатии то одной, то другой из враждующих сторон, то теперь она стала просто-напросто далекой и позабытой окраиной, безвестным захолустьем. И вот теперь, когда лицо Европы огрубело в ходе войны, а сама

война, если судить по сообщениям газет, как всегда разложенных на столе в учительской, и по передачам включенного все в той же учительской радио, сбросила свое героическое и рыцарское обличье, превратившись в состязанье двух шаек обливающихся потом и едва отличимых друг от друга мужланов, Скотт-Кинг, сроду не бывавший в Нейтралии, сделался вдруг патриотом этой страны и в знак своей преданности с жаром засел за работу, которой и раньше занимался урывками, — за перевод поэмы Беллориуса спенсеровой строфой. К тому времени, как союзники высадились в Нормандии, он уже закончил все — перевод, вступление, комментарии. Он послал свой труд в «Оксфорд юниверсити пресс». Труд был отвергнут. Он спрятал его в дальний ящик старинного соснового стола в своем прокопченном готическом кабинете, выходящем окнами на квадратный дворик гранчестерской школы. Он не роптал. Это было его творение, памятник, воздвигнутый им захудалой безвестности.

И все же неусмиренная тень Беллориуса стояла рядом с ним неотступно. Не все еще было улажено между ними. Нельзя вступить в тесные отношения с человеком, хотя бы и умершим триста лет тому назад, не связав себя при этом никакими обязательствами. Именно поэтому в пору торжеств по поводу наступления мира Скотт-Кинг извлек главный из своих ученых трудов и в ознаменование приближавшейся трехсотлетней годовщины со дня смерти Беллориуса настрочил небольшое эссе под названием «Последний латинист». Эссе было напечатано в каком-то научном журнале. Скотт-Кингу заплатили двенадцать фунтов за плод пятнадцатилетнего самоотверженного труда, из них он заплатил шесть фунтов подоходного налога; на оставшиеся шесть он купил большие часы из пушечного металла, которые месяц или два шли, хотя и весьма неточно, а потом остановились вовсе. На этом история вполне могла бы быть исчерпана.

Таковы общим планом и в общих чертах сопутствующие обстоятельства и факты биографии Скотт-Кинга: Беллориус; история Нейтралии; год 1946 от Рождества Христова — вполне достоверные, вполне банальные, однако при своем стечении повлекшие за собой весьма странные события, происшедшие во время летних каникул. А теперь приблизим камеру, совершив, так сказать, наезд, и рассмотрим нашего героя «крупным планом». Вы уже знаете о Скотт-Кинге все, что о нем можно узнать, но вы еще не знакомы с ним.

Для начала этого знакомства мы выбрали время завтрака, зябкое утро в начале летнего семестра. В распоряжение холостых учителей Гранчестерской школы предоставлены были две комнаты в школьном здании, завтракали же они все вместе в учительской. Скотт-Кинг только что вышел с первого урока — мантия развевается у него за плечами, и листочки с ученическими работами, которые он сжимает в онемевших пальцах, трепыхаются на ветру. Скудость военного времени все еще царит в Гранчестере. Нетопленый камин служит теперь пепельницей, а также корзиной для бумаг, и чистят его редко. На обеденном столе поставлены в беспорядке миски, помеченные именем учителя, и в каждой — пайка сахара, маргарина и эрзац-мармелада. На горячее подано какое-то варево из яичного порошка. Скотт-Кинг с грустью отвернулся от стола.

— Кто хочет, — сказал он, — может забрать все, что причитается мне от этого достижения современной науки.

— Вам письмо, Скотти, — сказал один из учителей. — «Достопочтенному профессору Скотт-Кингу, эсквайру». О, поздравляю!

Это был огромный твердый конверт, адресованный столь странно и вдобавок украшенный гербом. В конверте обнаружились карточка и письмо. Текст на карточке гласил:

«Его Высокопревосходительство Высокочтимый ректор Университета Симоны и Комитет по проведению юбилейных торжеств, посвященных трехсотлетию Беллориуса, просят профессора Скотт-Кинга оказать им честь своим участием в публичных мероприятиях, которые будут проходить в Симоне 28 июля — 5 августа 1946 г. Просьба ответить нам.

Его превосходительство доктор Богдан Антоник, Секретарь по внешним сношениям Юбилейного Комитета. Университет города Симоны, Нейтралия».

Письмо было подписано послом Нейтралии при Сент-Джеймсском дворе и сообщало, что видные ученые съезжаются со всего мира на эти торжества, дабы воздать должное выдающемуся политическому мыслителю Нейтралии Беллориусу, а в конце письма содержался весьма тонкий намек на то, что поездка эта не повлечет за собой никаких расходов со стороны приглашенных.

Когда Скотт-Кинг прочитал это сообщение, первая его мысль была, что над ним подшутили. Он оглядел коллег, сидящих за столом, в надежде перехватить заговорщицкие взгляды, но все были, похоже, поглощены своими собственными заботами. Поразмыслив, он пришел к убеждению, что подделать это роскошное тиснение и даже герб им было бы просто не по средствам. Выходит, документ подлинный; открытие это, однако, не обрадовало Скотт-Кинга. Напротив, у него появилось ощущение, что кто-то грубо вторгся в их долголетние, сугубо личные и интимные отношения с Беллориусом. Скотт-Кинг сунул письмо в карман, доел хлеб с маргарином и собрался в часовню на утреннюю службу. По дороге он зашел к секретарю и купил писчей бумаги с гербом школы, чтобы написать на ней: «Мистер Скотт-Кинг с сожалением вынужден…»

Ибо, как ни странно, Скотт-Кинг был, без сомнения, человеком пресыщенным. Выше мы уже намекнули на это вскользь, и все же, увидев сейчас, как этот немолодой, неряшливый, безвестный человек, обойденный всеми почестями и привилегиями, шествует через квадрат школьного двора к ступеням часовни, подставив всем ветрам круглую учительскую физиономию, вы непременно сказали бы: «Вот человек, который упустил все радости жизни, — и он сам знает об этом». Сказали бы — ибо вы еще не знаете Скотт-Кинга. Ни один сластолюбец, утомленный победами, ни один корифей сцены, измызганный и затисканный юными поклонницами, ни Александр Македонский, ни Талейран не были столь пресыщенными, как Скотт-Кинг. Он был человек зрелый, он был интеллектуал, ученый-классицист, почти поэт; он был путник, утомленный странствием по просторам собственного разума, обремененный тяжким опытом, который накопило его воображение.