«Новая Голландия»: прогулка и историческое воображение

Савицкий Станислав

«Лебедь» — поэтическая прогулка по самому центру Парижа, выносящая приговор власти Второй империи и погруженная в мифологию. Поэт наблюдает строительство новой Карузели на месте прежнего зверинца. Как и вся перестройка Лувра, приобретшего современный вид именно при Наполеоне III, это картина торжества циничного государства над революцией 1848 года и Второй республикой:

…je traversais le nouveau Carrousel. Le vieux Paris n’est plus (la forme d’une ville Change plus vite, h'elas! que le coeur d’un mortel); Je ne vois qu’en esprit, tout ce camp de baraques, Ces tas de chapiteaux 'ebauch'es et de f^uts, Les herbes, les gros blocs verdis par l’eau des flaques, Et, brillant aux carreaux, le bric-`a-brac confus. L`a s’'etalait jadis une m'enagerie… [29]

29

Baudelaire Ch. Op. cit. P. 95–96.

«…Ka-рузель обойдя до конца. / Где ты, старый Париж? Как все чуждо и ново! / Изменяется город быстрей, чем сердца. // Только память рисует былую картину: / Ряд бараков да несколько ветхих лачуг, / Бочки, балки, на луже — зеленую тину, / Груды плит, капителей обломки вокруг. // Здесь когда-то бывал я в зверинце заезжем…» (Бодлер Ш. Указ. соч. С. 331–332; пер. В. Левика).

Стихотворение посвящено одному из главных литературных оппонентов власти — вынужденному эмигрировать в Англию Гюго. Перестраивающийся Париж напоминает поэту три аллегорические картины: историю Андромахи из Троянского мифа, увиденного как-то в зверинце лебедя, а также «галерею» изгнанников и отщепенцев.

Лебедь, сбежавший из клетки и барахтающийся в пыли у обезвоженного источника, — аллегория судьбы поэта в современности, критикующая знаменитый образ поэтического творчества у Горация (Оды, II, 20) и в то же время, возможно, отсылающая к скульптуре замерзающего во льду лебедя в одном из фонтанов Тюильри, которая впоследствии будет описана в стихах Готье и Малларме. Здесь же упоминается герой «Метаморфоз» Овидия (кн. 1):

…je vis, un matin, `a l’heure o`u sous les cieux Froids et clairs le travail s’'eveille, o`u la voirie Pousse un sombre ouragan dans l’air silencieux, Un cygne qui s’'etait 'evad'e de sa cage, Et, de ses pieds palm'es frottant le pav'e sec, Sur le sol raboteux tra^inait son blanc plumage. Pr`es d’un ruisseau sans eau la b^ete ouvrant le bec Baignait nerveusement ses ailes dans la poudre, Et disait, le coeur plein de son beau lac natal: «Eau, quand donc pleuvras-tu? quand tonneras-tu, foudre?» Je vois ce malheureux, mythe 'etrange et fatal, Vers le ciel quelquefois, comme l’homme d’Ovide, Vers le ciel ironique et cruellement bleu, Sur son cou convulsif tendant sa t^ete avide, Comme s’il adressait des reproches `a Dieu! [30]

30

«Как-то вырвался лебедь из клетки постылой. / Перепончатой лапой скреб он песок. / Клюв был жадно раскрыт, но, гигант белокрылый, / Он из высохшей лужи напиться не мог, // Бил крылами и, грязью себя обдавая, /Хрипло крикнул, в тоске по родимой волне: / „Гром, проснись же! Пролейся, струя дождевая!“ / Как напомнил он строки Овидия мне, // Жизни пасынок, сходный с душою моею, — / Ввысь глядел он, в насмешливый синий простор, / Содрогаясь, в конвульсиях вытянув шею, / Словно Богу бросал исступленный укор» (Там же. с. 332).

Второе, что вспоминает поэт при виде перестраивающегося Парижа, — окраины, изгнанников, терпящих лишения, скитальцев и одиночек разных мастей (в том числе «плавающих и путешествующих» из Исаака Сирианина, о которых будет петь девочка в хоре в стихотворении Блока) — среду своего социального самоопределения.

Je pense `a mon grand cygne, avec ses gestes fous, Comme les exil'es, ridicule et sublime, Et rong'e d’un d'esir sans tr^eve! <…> …Je pense aux matelots oubli'es dans une ^ile, Aux captifs, aux vaincus! [31]

31

«Все то же виденье, / Белый Лебедь в раздумье немой маеты, / Как изгнанник, смешной и великий в паденье, / Пожираемый вечною жаждой…»; «О матросах, забытых в глухом океане. / О бездомных, о пленных — о многих других» (Там же. С. 332–333).

Третья аллегория, с которой начинается стихотворение, — история Андромахи из Троянского мифа (Вергилий, «Энеида», ч. з), разъясняющая политический подтекст стиха:

…et puis `a vous, Andromaque, des bras d’un grand 'epoux tomb'ee, Vil b'etail, sous la main du superbe Pyrrhus, Aupr`es d’un tombeau vide en extase courb'ee; Veuve d’Hector, h'elas! et femme d’H'el'enus! [32]

32

«И ты, / Андромаха, в ярме у могучего Пирра, / Над пустым саркофагом, навеки одна, В безответном восторге поникшая сиро, / После Гектора — горе! — Гелена жена» (Там же. С. 332).

Париж 1848-го пал, как Троя. Проигравшие подобны вдове защитника города, ставшей поочередно женой двух победителей (у Расина только женой Пирра). Сена подобна Симоэнту — реке в Троаде, именем которой плененная Андромаха называла реку в стране врагов.

Мандельштам видит в городском пейзаже историю, но не обсуждает социальную роль поэта. Аллегорическое воспоминание, возникающее у него на прогулке, тем не менее сопоставимо с бодлеровским. Память заявлена среди синестетических соответствий

в первой же строфе. Именно на памяти строится подобное поэтическое пространство в интерпретации Жана Старобински, разбирающего фигуры меланхолии в «Лебеде» и других стихах Бодлера [33] . Золотая осень у Новой Голландии неожиданно ассоциируется с историей свободных городов Ганзейского союза, в который теоретически мог бы войти петровский проект «Новой Голландии» — новой балтийской столицы, названной первоначально на голландский манер Санкт-Питербурх:

33

Starobinski J. La melancolie au miroir: Trois lectures de Baudelaire. Paris, 1989. Ср. также: Brombert V. Le Cygne de Baudelaire: douleur, souvenir, travail // Etudes Baudelai-riennes III. Neuch"atel: La Baconniere, 1973. P. 254–261.

Карлики листья куют… Карлы куют. До рассвета В сети осенних тенет Мы находили букеты Темных ганзейских монет.

Карлики придают этой картине галлюцинаторный эффект. «Арефьевцы» употребляли возбуждающие воображение наркотики

и алкоголь — выше уже говорилось о чайнике-«болтайке». Интерес Мандельштама к «Искусственному раю» Бодлера или «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум» де Куинси был сопряжен с лечением от костного туберкулеза регулярными дозами морфия (помогал и неразведенный спирт). Фантазм в тексте «Новой Голландии» обыгрывается в стиле экспрессионистского пейзажа, причем золотая осень также связывается с галлюцинаторикой в стихотворении «Пассакалья»: «желтые листья галлюцинаций» [34] . Помимо галлюцинаторики как стилизации осеннего пейзажа, фантазм работал на историческое воображение. Похожее преображение ночного Ленинграда в места, известные из европейской истории, находим в стихотворении, повторно иронизирующем над «западностью» Ленинграда (20 апреля 1956 года):

34

Мандельштам P. Стихотворения. Томск, 1997. С. 20.

Утром ущелье — Свечной переулок, Ночью — Дарьял, Ронсеваль. <…> Битой жене маскарадные гранды Снятся. Изящно хотят. Гуси на Ладогу прут с Гельголанда. Серые гуси летят [35] .

Само название стихотворения подчеркивает авторскую насмешку в адрес петровского проекта создания западной русской империи, «Новой Голландии» на болотах у Балтики. Прогулка Мандельштама происходит именно у ленинградской Новой Голландии — у закрытых складов. Так же, как в «Лебеде», современность представлена переживанием городского ландшафта, стихи Мандельштама — элегическое сожаление о судьбе петровского проекта вестернизации в послевоенном Ленинграде. Это исторические аллегории умершего города: ни старого Парижа, ни петровского Петербурга нет. Оставшиеся напоминания о них — в лучшем случае постройки, свидетельствующие об исторической утрате. Только ночью человек с «богатым воображением» может принять палую листву за монеты, имевшие хождение в Ганзейском союзе. Бодлер говорит о современности на языке мифологии и личных воспоминаний, Мандельштам — обращаясь к истории.

35

Там же. С. 48.

В эссе «Художник современной жизни» Бодлер настаивал на том, что рисовать необходимо по памяти — задним числом воспроизводя увиденное [36] . В «Творчестве и жизни Эжена Делакруа» память художника уже не просто ремесленный навык, но мнемотехника, определяющая работу исторической аллегории [37] . Образ картины или стихотворения, по Бодлеру, должен быть предельно лаконичен и мгновенно действовать на зрителя, провоцируя ассоциации исторической, мифологической и автобиографической памяти. Таковы знаменитые «Свобода» или «Сарданапал» Делакруа, таков и «Лебедь» самого поэта [38] .

36

Baudelaire Ch. Qsuvres completes. Paris, 1961. P. 1152–1192.

37

Ibid. P. 1114–1141.

38

Из письма Бодлера Гюго (7 декабря 1859 года) по поводу «Лебедя»: «Се qui etait important pour moi, c’etait de dire vite tout ce qu’un accident, une image, peut contenir de suggestions, et comment la vue d’un animal souffrant pousse l’esprit vers tous les etres que nous aimons, qui sont absents et qui souffrent…» (Baudelaire Ch. Correspondances. Paris, 1973. Vol. 1. P. 622–623).

Поэтический опыт «болтайки» так же, как у Делакруа в интерпретации Бодлера и в «Лебеде», зависит не от темпа ходьбы или быстроты смены видов, но от динамики переживаний — ассоциаций памяти и синестетических ощущений. Как и короткая прогулка от Сены к улочке рядом с Лувром, повлекшая за собой работу исторического воображения, Мандельштам, самое большее, проходит вдоль Новой Голландии по Мойке, которую он принимает за Адмиралтейский или Крюков канал («в изгибе канала», но оба канала в действительности прямые). Возможно, он наблюдает, как крыши пакгаузов покрываются листвой («деревья на крыши позднее золото льют»), с угла Адмиралтейского и Мойки либо Крюкова и Мойки. Кстати говоря, золотая листва — тоже плод бодлерианского воображения «задним числом» (вокруг Новой Голландии растут тополя, их листья желтеют, но золотыми их назвать можно с долей условности).