Новелла о доне Сандальо, игроке в шахматы
Шрифт:
Однако теперь я припоминаю оброненные доном Сандальо скупые слова, когда он с некоторой высокопарностью отвечал мне: «Задачи? Но меня не интересуют задачи. Игра сама нам их предлагает, зачем же нам их еще придумывать?» Не довела ли его до тюрьмы одна из тех задач, которые нам предлагает игра нашей жизни? Но жил ли мой дон Сандальо? Поскольку он умер, стало быть, он жил. Но временами я начинаю сомневаться в его смерти. Он не мог умереть так, не мог сделать столь неудачный ход. Даже в том, что он умер в тюрьме, мне чудится какой-то подвох. Он хотел заточить туда свою смерть. И потом воскреснуть?
XIX
6
Мало-помалу я начинаю верить — как тут не поверить! — в смерть дона Сандальо, но в казино больше бывать не хочу, не хочу видеть себя окруженным жужжащим прибоем благовоспитанной глупости — наихудшей разновидности во всеобъемлющей глупости человеческого сообщества, ибо, согласись, именно благовоспитанная глупость заставляет людей объединяться друг с другом. Не хочу слышать их толки о таинственной смерти дона Сандальо в тюрьме. Разве для них существует тайна? Большинство из них умирает, не подозревая о ней, и многие до последнего часа пребывают в плену у своих глупейших воззрений да еще завещают их в виде предсмертных наставлений своим потомкам и наследникам. Их дети — их достойные наследники: они бездуховны и лишены семейного очага.
Игроки в тресильо, туте или мус, порой игроки в шахматы, но того сорта, что неспособны к торжественной сосредоточенности и за игрой без конца болтают и балагурят. Не меньше, чем надоедливые зрители.
Кто только выдумал эти казино? На мой взгляд, кафе — в том случае, когда там не играют и особенно когда не стучат костяшками домино, когда там можно свободно и спокойно побеседовать, что называется, не для стенограммы, не взвешивая каждое слово, — в этом случае кафе вполне сносны. И даже благотворно воздействуют на состояние духа. Человеческая глупость в них как бы очищается и приукрашивается, смеясь сама над собой, а когда глупость способна смеяться над собой, она уже не так глупа. Острота, шутка искупают и обезвреживают ее.
Но эти казино с их уставом, где можно увидеть оскорбительный пункт «запрещаются религиозные и политические дискуссии» — а о чем же тогда дискутировать? — с их библиотекой, где низкопробное чтиво растлевает души почище, чем так называемая комната ужасов! Библиотекой, которая, однако, может пригодиться иностранцу и где имеется Словарь Королевской испанской академии в помощь тем, кто держит пари относительно значения того или иного слова или того, как наилучшим образом следует его употреблять!.. А тем временем в кафе...
Но не опасайся, любезный Фелипе, что я поспешу рассеять печаль, вызванную смертью дона Сандальо, в каком-нибудь из городских кафе, — нет, нет. Лишь однажды я зашел в одно из здешних кафе выпить прохладительного, да и то в этот час там не было ни души. Стены кафе сияли чуть потемневшими зеркалами, в которых я видел себя отраженным многократно, в более отдаленных — более туманно, печальным призраком теряясь в зеркальных далях. Какой обителью одиноких рисовались все эти образы, все эти копии одного оригинала! Я уже начал было впадать в тоску, когда в кафе появился еще один мне подобный, и, увидев, как его размноженный и повторенный призрачный образ пересекает пустое пространство зеркал, я почти бегом вышел из кафе.
А теперь я расскажу тебе о том, что со мной случилось однажды в одном мадридском кафе, где я сидел, отдавшись, как обычно, полету воображения, когда там появились четверо франтоватых юнцов, принявшихся разглагольствовать о корриде. Я забавлялся, слушая их болтовню: в происходящем на арене они явно смыслили мало, и все их познания были почерпнуты ими из журналов, посвященных искусству тавромахии, и газет. В разгар их беседы в кафе вошел еще один посетитель: он сел неподалеку от их столика, попросил кофе и, вынув записную книжку, стал что-то в ней записывать. Юнцы, едва заметив это, обеспокоились, замолчали, и один из них громко и вызывающе произнес: «Знаете, что я вам скажу? Вот тот дядя, что сидит с записной книжкой и вроде подсчитывает хозяйскую выручку, он из тех, что ходят по кафе, подслушивают наши разговоры, а после выставляют нас на посмешище в своих писаниях. Пусть расписывает свою бабушку!» Продолжая высказываться в том же духе и все больше наглея, все четверо взяли беднягу, по всей видимости, какого-то репортеришку, пишущего о бое быков, в такой оборот, что тот вынужден был ретироваться. И если бы на его месте оказался какой-нибудь создатель костумбристских новелл, пришедший в кафе в поисках материала, он бы вполне заслужил преподанный ему урок.
Нет, нет, я не стану посещать кафе, дабы наблюдать за посетителями или хотя бы, отыскав уже известную мне залу с зеркалами, следить, как мы объединяемся в них, безмолвные и туманные, стайка человеческих теней, расплывающихся вдали. И в казино я не вернусь, нет, я не вернусь туда.
Ты можешь возразить мне, что казино тоже в своем роде галерея мутных зеркал и что мы тоже видим там самих себя, но... Вспомни, сколько раз мы цитировали Пиндара, сказавшего: «Сделай себя тем, что ты есть!» — однако он прибавил к этому, что человек есть «призрак тени». Завсегдатаи казино отнюдь не призраки теней, они тени призраков, что не одно и то же. В доне Сандальо я уловил эту призрачность — этим он меня и привлек, — он грезил шахматами, в то время как другие... другие — лишь тени, мелькающие в моих снах.
XX
10 ноября
Все эти дни я бродил, старательно избегая людей, более чем прежде страшась их глупых толков. С набережной в гору и с горы по набережной, от наката волн к круговороту листьев по земле, а порою — к их кружению на волнах.
Но вчера, то-то ты удивишься, Фелипе, кто, как ты думаешь, предстал передо мной в отеле, требуя, чтобы я уделил ему время для беседы? Не кто иной, как зять дона Сандальо.
— Я пришел к вам, — начал он, — чтобы посвятить вас в историю моего бедного тестя...
— Не продолжайте, — прервал я его, — не продолжайте. Я не хочу ничего знать о том, о чем вы собираетесь мне рассказать, меня не интересует то, что вы можете сообщить мне о доне Сандальо. Мне нет дела до чужих историй, я не желаю вмешиваться в жизнь других людей...
— Но я слышал, и не однажды, как мой тесть говорил о вас...
— Обо мне? Ваш тесть? Но ваш тесть едва был со мной знаком, думаю он не знал даже, как меня зовут...
— Вы ошибаетесь...
— Если и так, я предпочитаю ошибаться. Но мне не верится, что дон Сандальо говорил обо мне, ведь он никогда ни о ком и почти ни о чем не говорил.
— Но только не дома.
— Того, что он говорил у себя дома, я не слышал.
— Я думал, сеньор, — произнес посетитель, помолчав, — что найду в вас какое-то доброе чувство, какое-то расположение к дону Сандальо.
— Да, — живо перебил я его, — все это есть во мне, но лишь к моему дону Сандальо, вы понимаете меня? К моему, к тому, кто в полном молчании играл со мной в шахматы, но не к вашему дону Сандальо, который был вашим тестем. Я люблю молчаливых игроков, но чужие родственники не вызывают во мне ни малейшего интереса. И потому я прошу вас не настаивать на желании посвятить меня в историю вашего дона Сандальо, итория же моего дона Сандальо мне известна лучше, чем вам.