Новеллы (-)
Шрифт:
Мухтолову снова досталось первому стрелять. Потупился и побледнел Василий Иваныч, когда, выбрав крепкое яблоко, наливное и белое, как полный месяц, майор отмерил десять шагов и прицелился сразу. Хлопнувший выстрел разбрызнул далеко на траву сочные куски. Ветка качалась долго.
– Срезал, - потирая руки, сказал майор.
– Ну-ну. Теперь вам.
Хмурый, разглядывал деревья Василий Иваныч. Вон яблочко анисовое, румяное, так и горит все, зарделось жалобно, будто просит: не бей. Там большое свесилось, сизо-багряное, знать, перепугалось до смерти: со страху прижалось к ветке. Василий Иваныч прошел дальше. На какое яблоко
Выбрал, наконец, Василий Иваныч продолговатое крымское яблочко, редкой красоты и породы. Всего три года, как привезли эту яблоньку из далеких стран. Недолюбливал заморских сортов Василий Иваныч. По этой, пожалуй, не жалко будет. И поднял руку.
Да как спустить курок, почудилось ему, будто не яблоня это, а Тихонова Глаша и смотрит жалостно исподлобья. Дрогнула рука. За повисшим дымным облаком яблочко крымское краснело невредимо.
– Промазали,- заметил майор.
Хотел было подшутить, да глянул на хозяина и только брюхо погладил. Бледный, суровый стоял Василий Иваныч, опустив дымящийся пистолет. Налетели на него смутные небывалые грезы. Опять почернело небо; тяжело дышать; сердце защемило. Мерещилось, что корят хором яблоки старого хозяина, смеются над ним, громко издеваются, стыдят его, дразнят. И уж не яблоки видятся Василию Иванычу вокруг, а все человечьи лица, красные, белые, желтые, оска-ленные, кивающие, хихикающие, злые, и свистом змеиным разносится по саду их удушливый шепот.
Расколдовал его майор. Подкрался тихонько, будто ласковый кот сибирский, и, усищами, как хвостом, шею Василию Иванычу щекоча, шепнул ему на ухо еле слышно:
– Вот Глашу-то и отдайте мне теперь.
Василий Иваныч, не вдумавшись, моргал только. Наконец понял, рот открыл и воззрился на майора.
– Нельзя... Глашу нельзя.
– А дворянское слово?
– молвил майор, насупясь.
VI
Малиновый вечер дотлевал на закате в черных и синих ризах; в ночные тучи уплывал бессильно холодный огонь, ночь его гасила. Стихли вдалеке, замерев стеклянными переливами, майорские наборные колокольцы; после ужина веселешенек уехал майор Мухтолов; пообещал утром прислать за Глашей чем свет.
Василию Иванычу не спалось. Неподвижно лежал он на тесовой кровати, выставя седую голову из-под белого одеяла и руки высоко на груди сложивши, будто покойник. На столике перед ним коптил ночник.
Напробовался за ужином изрядно Василий Иваныч настоек крепких, а лукавая липкая дрема все никак не хотела помазать ему сонным медом ресницы и, увиваясь, скользила резвой игрункой над изголовьем. Вспоминалось Василию Иванычу, как взвыл давеча старый Тихон, как убивался он и рыдал, как в ноги кланялся хмельному майору. Как сам он, Василий Иваныч, майора упрашивал выбрать себе другую девку, хоть двух, да уперся на своем Дормидонт Петрович: хочу, дескать, Глашку одну, и больше ничего.
Груды яблок на окнах и на полу притаились, словно подслушивая ночные мысли, и только пускали, вздыхая втихомолку, свой теплый сладимый дух. От вздохов яблочных у Василия Иваныча сердце вновь затомило: мертвечиной дышали сочные плоды; тленьем несло от них, как от трехдневного гроба. А там, в саду, чует это Василий Иваныч и, не видя, видит: все до единого яблоки на деревьях обратили лица свои сюда, к нему. И следят в упор, не мигая, и ждут, и слушают шорох тревожный в спальне.
– Ягутка, -
Шорох повторился. Открыв глаза, яблочный царек не сразу пришел в себя: в тусклом ночном свету Ягутка стоял над ним в одной рубашке, весь белый; трясущимися руками наводил он в лицо барину дуло пистолета.
Василий Иваныч застонал. Кто это? Что там? Чудилось ему, что все это сон кошмарный.
– Убью я тебя, барин,- глухо, с отдышкой заговорил Ягутка, уже не всегдашний казачок, а другой какой-то, чужой и страшный.
– Решился я... За Глашу, стало быть... Стоишь ты этого... Без нее мне вся жисть - могила.
Ужас оковал Василию Иванычу руки и ноги. Шевелил он беспомощно меловыми губами, а выговорить не мог.
Тут тень какая-то скользнула из дверей к постели, и Василий Иваныч увидал Глашу.
– Яша... Глашенька...- молвил он плаксиво.- Не убивайте... все сделаю... простите меня...
Глаша заплакала.
– Нет, Василий Иваныч, пора тебе помирать,- опять зашептал Ягутка.Сколько ты девок перепортил. Давно все грозятся на тебя. Один я не имел на тебя сердца, да вот нынче и до меня дошло.
Круглое, как яблоко, лицо Василия Иваныча стало белей подушки.
– Яшенька... не бей меня... я вас повенчаю завтра.
– Обманешь.
– Яша...
– Побожись.
Василий Иваныч поднял было дрожащую руку. В тот же миг внезапное шлепанье с детства знакомых Тихоновых шагов разом вернуло ему бодрость. Поднявшись на кровати, он крикнул навстречу дядьке:
– Тихон, спасай меня!
– Ах ты, мошенник, злодей эдакий! Что делает! На барина с пистолетом! Брось сейчас, озорник, паршивец!
Но Ягутка, скрипя зубами и дрожа, отскочил к окну и, держа в каждой руке по пистолету, крикнул:
– Дедушка Тихон, не подходи!
Глаша взвизгнула и прижалась к парню.
Тихон задышал.
– Батюшка ты мой, Василий Иваныч...- Скрипучий голос его дрожал и обрывался.- Выслушай меня, соколик... По-Божьи, по-христианскому поступи. Отдай ты Глашу за Якова... За всю мою службу... Не гневись, родимый, на него. Он тебе будет... Ох, мочи нет... Сам ты виноват во всем, говорил я тебе... Остерегал... Грех... И ежели ты теперь... ежели ты... только...
Голос Тихона крепчал сурово, и тайной угрозой дышали последние его слова, но тут перехватило их немощное хрипенье. Он упал на колени перед кроватью и припал темным лицом своим к бариновым ногам. Глаша подбежала к старику с громким плачем. Василий Иваныч, сидя в постели, со страхом глядел на полумертвого дядьку. У Ягутки, тяжело стукнув, вывалились на пол пистолеты, и он, бессмысленно улыбаясь, зевнул раз, другой.
Тихон дергался и хрипел.
VII
Утром, как и надо было ждать, после грозового заката затянулся плакучий дождь; памятный день этот, серый и туманный, Василию Иванычу показался за десять лет. Было пасмурно и уныло. Раза два, подойдя невзначай к окну, видел Василий Иваныч в телеге связанного Ягутку, с колодками на ногах. Сидя под дождем, в мокром зипуне, парень не шевелился, понурясь; на исхудавшем лице его за ночь выступили морщины, темные, будто их порохом кто протер. Потом увезли Ягутку. Памятно Василию Иванычу и то, как прикатил к завтраку майор Мухтолов, как ахал он и ругался, водку нещадно пил, закручивал усы и увез, наконец, с собой в тарантасе помертвелую под черным платком, окаменевшую Глашу.