Новиков-Прибой
Шрифт:
Всегда говорят о том, что Алексей Силыч был прекрасным рассказчиком. А он ведь и слушателем был необыкновенным. Читаем у Лидина: «Он любит слушать, по-детски восхищаясь образностью или складностью речи, трогательно удивляясь каждой новой для него подробности, затягивая беседу за полночь, вне времени, даже довольный очередным беспорядком, с точки зрения домашних, и единственно близким ему порядком. А особенно если это застольная беседа, — тогда часовые стрелки могут вращаться сколько им угодно, и растроганный Силыч от всего сердца скажет: „Ах, друг, ну до чего же хорошо!“ —
Говоря о личных качествах Новикова-Прибоя, его друг писатель Арамилев отмечал, что ко всем жизненным удачам и неудачам Силыч относился с философским спокойствием. Испытания, выпавшие на его долю в начале жизненного пути, очевидно, настолько закалили его, что он ничему никогда не удивлялся и редко выходил из себя. Тем не менее любое проявление человечности, как пишет Арамилев, приводило его в восторг: «Он загорался, как ребёнок, и начинал доказывать, что человек, даже самый испорченный, способен возродиться к нормальной жизни».
Все близкие и знакомые Алексея Силыча хорошо помнят случай, когда в его дом в Тарасовке среди бела дня пробрался вор и украл кожаную куртку и пишущую машинку писателя. Вора поймали. Алексей Силыч явился в суд как потерпевший. Судья начал стыдить обвиняемого:
— Знаешь, кого ты ограбил? Новикова-Прибоя, нашего писателя. Весь мир читает его с благодарностью, а ты — грабишь. Ему машинка для сочинительства нужна, а ты её пропил бы в два дня и человека без орудия производства оставил.
— Клянусь вам, гражданин судья, я не знал, кого ограбил! — воскликнул вор. — Я «Цусиму» тоже читал. Хорошая книга. Если бы я знал, что это дача Новикова-Прибоя, — не полез бы. Прошу извинить. Тут недоразумение вышло. Совсем я этого не знал.
Алексей Силыч до того умилился, что стал просить судью о смягчении наказания. Судья внял его просьбе, учёл чистосердечное раскаяние преступника и ограничился минимальным сроком.
Довольно часто в гости к Новикову-Прибою заезжал Валериан Владимирович Куйбышев. Однажды Куйбышев совершенно серьёзно заявил Алексею Силычу, что подозревает его в антигосударственной деятельности. Силыч растерялся, а Валериан Владимирович продолжил:
— На днях вернулся я поздно вечером из Госплана. Поужинал и прилёг на кушетку немного отдохнуть перед тем, как продолжить работу над большим докладом для Совнаркома. Взял с полки твою «Цусиму» полистать, да так увлёкся, что заново её перечитал. А когда перевернул последнюю страницу, за окном брезжил рассвет, и тут-то я с ужасом вспомнил, что мой доклад так и остался незаконченным, то есть срывается важнейшее заседание. Впервые в жизни мне пришлось сказать неправду: я позвонил в Совнарком и сообщил, что заболел. Как после этого тебя, Силыч, не обвинить в антигосударственной деятельности?
Постоянное общение с друзьями в семье Новиковых — обильное, шумное, даже, казалось бы, чрезмерное — никогда не мешало Алексею Силычу работать. Так уж замечательно он был устроен. Много и успешно пишущий писатель и его распахнутая настежь душа — всё-таки редкостное сочетание. Очень редкостное. Писание давалось ему не затворничеством, а строжайшей дисциплиной: в дом и в душу все впускались тогда, когда он, Силыч, уже «отстоял свою вахту».
Вспоминая о том, как отец работал, И. А. Новиков пишет:
«В пять или шесть часов утра он один завтракал стаканом молока или простокваши с куском чёрного хлеба и садился за письменный стол. Дообеденное время посвящал чтению собранных им документов, выпискам из книг, журналов и газет и первым литературным наброскам будущего своего романа.
После обеда спал сорок — пятьдесят минут, причём отец обладал завидной способностью мгновенно засыпать и так же быстро просыпаться, совершенно освежённым и работоспособным… Такое умение выключаться на некоторое время из суетной и напряжённой жизни отец, по его словам, приобрёл на военной службе…»
Во второй половине дня Алексей Силыч обычно занимался общественными делами в Союзе писателей. Ложился спать между одиннадцатью и двенадцатью часами вечера, считая, что сон до полуночи по-настоящему обновляет организм.
«Воспитывала нас, детей, — вспоминает И. А. Новиков, — в основном мать». Но при этом Алексей Силыч всегда оставался истинным другом и прекрасным наставником для своих детей. Своим сыном он считал и Бориса Неверова, уделяя общению с ним немало времени. Новиков-Прибой воспитывал и в своих сыновьях, и в Борисе прежде всего чувство патриотизма, стараясь передать им свою искреннюю любовь к родной стране, гордость за неё. Вот как вспоминает об этом Борис Неверов:
«С первых лет после революционного времени газеты капиталистических стран печатали на своих страницах злобные статьи о нашем государстве, его политике и жизни. Не помню уж точно когда, но где-то в начале первой половины 30-х годов я спросил Алексея Силыча, как он к этому относится.
Посмотрев на меня, он вдруг спросил:
— А тебе наша дача нравится? Только по-честному скажи…
Дача мне очень нравилась, я так и ответил.
— Спасибо на добром слове… — улыбнулся он. — Только не всё в ней сделано так, как мне хотелось бы… А всё равно люблю я свою дачу и радуюсь, когда бываю в ней… Вот и „Цусиму“ здесь пишу…
— Государство, — продолжал Алексей Силыч, — это большой дом, в котором живёт наш народ. Строить его начали в семнадцатом году, тоже не имея опыта в таком деле… Может быть, иногда кое-что и не так получалось, как думалось… Строителей-то миллионы… За всеми не уследишь, всех сразу не научишь, как хотелось бы…»
И ещё один эпизод из воспоминаний Неверова:
«В начале 1936 года в газетах для всенародного обсуждения был опубликован проект новой Конституции Советского Союза. В тот день вечером Алексей Силыч, едва я переступил порог его кабинета, приветствовал меня словами:
— Читал?.. — И он кивнул в сторону развёрнутой на его письменном столе газеты „Правда“. — А я уж какой раз читаю и перечитываю каждую строчку, каждое слово… Документ такой, что не оторвёшься от него… Вековая мечта человечества…»