Новое сердце
Шрифт:
– А как насчет Каршанка?
Его классный руководитель, ветеран корейской войны, оставлял Тофера после уроков каждый раз, как тот отказывался произносить клятву. Завязалась переписка между школой и моим офисом, вернее, мной, а потом в суде мы защищали гражданские свободы подростка.
Тофер вернул мне решение.
– Мило, – сказал он. – А есть шанс, что вы можете легализовать травку?
– Гм, это не в моей компетенции. Извини.
Я пожала Тоферу руку, поздравила его и вышла из школы.
День удался на славу. Я опустила стекла «тойоты», хотя на улице было холодно,
В основном суды зарубали мои дела. Я тратила больше времени на борьбу, чем на получение ответной реакции. В качестве одного из трех адвокатов Союза защиты гражданских свобод в Нью-Гэмпшире я была поборником Первой поправки – свобода слова, свобода вероисповедания, свобода собраний. На бумаге это выглядело здорово, но означало, что в действительности я превратилась в эксперта по написанию писем. Я писала от лица тинейджеров, пожелавших носить в школе майки «Хутерс», писала от имени паренька-гея, захотевшего привести на студенческий бал своего бойфренда. Я писала о том, что следует призвать копов к ответу за ужесточение проверки водителей по расовому признаку, поскольку, по статистике, на дорогах чаще останавливают представителей национальных меньшинств, чем белых. Я проводила бесчисленные часы на всевозможных собраниях, ведя переговоры с местными агентствами, офисом генерального прокурора штата, полицейскими участками, школами. Я была для многих занозой в заднице, бельмом на глазу, их совестью.
Взяв сотовый, я набрала номер матери в ее спа-салоне.
– Знаешь что? – сказала я, когда она сняла трубку. – Я выиграла.
– Мэгги, это потрясающе! Я так тобой горжусь. – (У меня чуть екнуло сердце.) – Что ты выиграла?
– Мое дело! То, о котором я тебе рассказывала за обедом в прошлые выходные.
– То дело против колледжа общины, чьим талисманом был индеец?
– Коренной житель Америки. Вот и нет, – ответила я. – То дело я проиграла. Я говорю о деле с клятвой. И… – я выложила свой главный козырь, – думаю, сегодня меня покажут в новостях. В суде было полно камер.
Я услышала, как мама отбросила телефон, громко сообщая сотрудникам о знаменитой дочери. Усмехнувшись, я дала отбой, но сотовый зазвонил снова.
– Во что ты была одета? – спросила мама.
– В костюм «Джонс Нью-Йорк».
Моя мать помедлила.
– Не тот, в узкую полоску?
– К чему ты клонишь?
– Просто спрашиваю.
– Да, в узкую полоску, – подтвердила я. – А что с ним не так?
– Разве я сказала, что с ним что-то не так?
– Можно было и не говорить. – Я объехала притормаживающую машину. – Мне пора.
Я дала отбой, чувствуя, как щиплет глаза от слез.
Телефон зазвонил вновь.
– Твоя мама плачет, – сообщил отец.
– Ну, теперь нас двое. Почему она не может просто порадоваться за меня?
– Она радуется, детка. Она считает тебя чересчур требовательной.
– Я – чересчур требовательная?! Шутишь?
– Спорим, мать Марсии Кларк спрашивала дочь, что та надела на суд над Симпсоном, – сказал отец.
– Спорим, мать Марсии Кларк не дарит дочери на Хануку видео с гимнастическими упражнениями.
– Спорим, мать
Мои губы тронула легкая улыбка. В трубке на заднем плане послышались нарастающие крики младенца.
– Ты сейчас где?
– На обрезании, – ответил отец. – И я, пожалуй, пойду, потому что моэль косо на меня посматривает. Уж поверь, не хочу его отвлекать перед процедурой. Перезвони мне позже, чтобы рассказать все подробности.
Я отключилась и бросила телефон на пассажирское сиденье. Мой отец, занимавшийся изучением еврейского законодательства, всегда хорошо умел различать полутона между черно-белыми буквами. Моя мать, с другой стороны, отличалась удивительным талантом испортить знаменательный день. Я въехала на подъездную дорожку и вошла в дом, где прямо за дверью меня встретил Оливер.
– Мне нужно выпить, – сказала я ему, и он поднял ухо, потому что, в конце концов, было всего лишь без четверти двенадцать.
Я сразу подошла к холодильнику. Вопреки тому, что, вероятно, представляла себе моя мать, там были лишь кетчуп, стручковый перец в банке, морковь для Олли и йогурт со сроком реализации со времен администрации Клинтона. Я налила себе бокал шардоне «Йеллоу Тэйл». Мне хотелось немного расслабиться, перед тем как я включу телевизор, когда мои пятнадцать минут славы будут, без сомнения, подпорчены костюмом в полоску, в котором моя и без того толстая задница покажется просто гигантской.
Мы с Оливером устроились на диване, как раз когда по комнате разнесся лейтмотив дневных новостей. В камеру улыбалась ведущая, женщина с гарнитурой на светлых волосах. За ее спиной было изображение американского флага с надписью: «НЕТ КЛЯТВЕ?»
– Среди главных новостей сегодня – дело, выигранное учащимся средней школы, который отказался произносить Клятву верности американскому флагу.
На экране появилось видео, снятое на ступенях здания суда, где мелькало мое лицо, в которое репортеры совали целую гроздь микрофонов.
Черт побери, я действительно выглядела толстой в этом костюме!
– В ошеломляющей победе, одержанной в борьбе за гражданские свободы личности… – начала я свою речь с экрана, но потом вдруг мое лицо закрыл ярко-синий баннер с надписью: «ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ».
Включилась прямая трансляция от здания тюрьмы штата, где разместился стихийно возникший палаточный городок и стояли люди с плакатами и… что это там – вереница инвалидных колясок?
Порыв ветра неистово разметал волосы журналистки.
– Меня зовут Джанис Ли, и я веду прямой репортаж из мужской тюрьмы штата Нью-Гэмпшир, расположенной в Конкорде. Это местопребывание человека, которого заключенные называют здесь мессией-смертником.
Я взяла Оливера и села по-турецки перед телевизором. За спиной журналистки были десятки людей, и я не знала, выставляют ли они пикеты или протестуют. Некоторые высовывались из толпы: мужчина с двойным рекламным щитом с надписью: «ИОАНН 3: 16», мать, прижимающая к себе болезненного с виду ребенка, группка монахинь, молящихся с четками.