Новое сердце

Пиколт Джоди

– Знаю.

Я действительно согласился проголосовать за смертный приговор, если дело того потребует. Я просто не представлял себе, что это будет так трудно.

Вай закрыла лицо ладонями:

– Когда мой сын бил младшего брата, я не шлепала его и не говорила: «Не дерись». Тогда мне это казалось лицемерным. И сейчас кажется.

– Вай, – тихо обратилась к ней Мэрилин, – а если бы убили твоего семилетнего мальчугана?

Потянувшись к столу со стенограммами и с уликами, она достала ту самую фотографию Элизабет Нилон, которую прокурор показал нам во время заключительного слова. Молча положила

снимок перед Вай и разгладила глянцевую поверхность.

Выждав минуту, Вай тяжело поднялась и взяла у меня из руки маркер. Она стерла себя из графы «НЕТ» и вписала под именем Мэрилин, примкнув к десяти другим присяжным, проголосовавшим «за».

– Майкл? – обратился ко мне Тед, и я сглотнул. – Что вы еще хотите увидеть или услышать? – спросил он. – Мы поможем вам найти это.

Он посмотрел на коробку, в которой лежали пули, прошедшие баллистическую экспертизу, одежда убитых, отчеты о вскрытии. Его пальцы перебирали снимки с места преступления: там было столько крови, что с трудом удавалось разглядеть жертву.

– Майкл, – повторил Тед, – посчитайте-ка.

Я повернулся к лекционной доске, не в силах выдержать их горящие взгляды. Рядом со списком имен, в котором мое стояло особняком, было исходное уравнение, выведенное мной, когда мы только вошли в комнату присяжных:

(А + В) – С = ПРИГОВОР.

Что мне нравилось в математике, так это ее надежность. Всегда существовал верный ответ, даже если он был воображаемым.

Правда, в этом уравнении математика не сработала. Потому что факторы А + В, приведшие к смерти Курта и Элизабет Нилон, всегда перевешивали С. Этих людей уже ничто не могло воскресить, и никакой душещипательной истории было не под силу стереть эту правду.

В промежутке между «да» и «нет» заключена целая жизнь. Это различие между путем, по которому идешь, и тем, что оставляешь за спиной. Это разрыв между тем, кем ты мог стать, и тем, кем являешься на самом деле. Это пространство для лжи, которой будешь утешать себя в будущем.

Я стер с доски свое имя. Взял маркер и вписал себя в другую графу, становясь двенадцатым и последним присяжным, приговорившим Шэя Борна к смерти.

Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать.

Вольтер. За и против

Одиннадцать лет спустя

Люций

Не имею понятия, где они держали Шэя Борна, перед тем как перевести к нам. Я знал, что он был заключенным в тюрьме штата в Конкорде. Припоминаю, что смотрел по телевизору новости в тот день, когда был объявлен его приговор. Я внимательно вглядывался в окружающий мир, начавший меркнуть в моем сознании: грубый камень тюремных стен, позолоченный купол административного здания, даже очертания двери, сделанной не из металла и проволочной сетки. Его приговор тогда широко обсуждался: где можно содержать осужденного на смерть заключенного, если в вашем штате целую вечность не было таких преступников?

Ходили слухи, что фактически в тюрьме все-таки есть пара камер для смертников – неподалеку от моего скромного обиталища в специально изолированной камере на первом ярусе. Крэш Витале,

имеющий мнение по любому вопросу – хотя обычно никто его не слушал, – рассказал нам, что старые камеры смертников забиты поролоновыми плитами, служащими здесь матрасами. Мне стало интересно, куда же подевались все эти лишние матрасы после появления Шэя. Одно ясно: никто не предложил их нам.

Перевод заключенных из камеры в камеру – общепринятая практика. В тюрьме не любят, когда ты чересчур к чему-то привязываешься. За пятнадцать лет моего пребывания здесь меня переводили восемь раз. Разумеется, все камеры выглядят одинаково – разница в том, что меняются соседи. Вот почему появление Шэя на первом ярусе сильно нас заинтриговало.

Это само по себе было редкостью. Шестеро заключенных нашего яруса радикально отличались друг от друга, и ничего удивительного не было в том, что один человек вызвал всеобщее любопытство. В камере номер один сидел педофил Джои Кунц, занимавший нижнюю ступень неофициальной иерархии. В камере номер два находился Кэллоуэй Рис, полноправный член «Арийского братства». В камере номер три был я, Люций Дефрен. Четвертая и пятая камеры пустовали, поэтому мы знали, что нового заключенного поместят в одну из них. Вопрос был в том, окажется он ближе ко мне или к парням из трех последних камер: Тексасу Райделлу, Поджи Симмонсу и Крэшу, самозваному лидеру первого яруса.

Пока Шэя Борна вели в сопровождении фаланги из шести тюремных охранников в шлемах, бронежилетах и защитных масках, мы все прильнули к дверям наших камер. Надзиратели прошли мимо душевой, расположенной в начале галереи, прошаркали мимо камер Джои и Кэллоуэя и задержались прямо напротив меня, так что мне удалось хорошо рассмотреть Борна. Он был маленьким и щуплым, с коротко остриженными темно-русыми волосами и глазами цвета Карибского моря. Я знал о Карибах, потому что провел там последний отпуск с Адамом. Хорошо, что у меня не такие глаза. Не хотелось бы каждый день, глядя в зеркало, вспоминать о месте, которое никогда больше не увижу.

И вот Шэй Борн повернулся ко мне.

Может, сейчас самое время рассказать, что из-за моей внешности надзиратели старались не смотреть на меня и поэтому я иногда прятался в глубине камеры. Все мое лицо ото лба до подбородка было покрыто красно-фиолетовыми шелушащимися язвами. Большинство людей при встрече со мной вздрагивали. Даже воспитанные, как восьмидесятилетний проповедник, раз в месяц приносивший нам буклеты. Сначала он отводил глаза, а потом весь обращался в зрение, словно мой облик был еще хуже, чем ему запомнилось. Но Шэй просто встретился со мной взглядом и кивнул, как будто я не отличался от любого другого.

Я услышал, как захлопнулась дверь соседней камеры, как загремели цепи, когда Шэй просунул руки сквозь проем в двери, чтобы ему сняли наручники. Надзиратель ушел с галереи, и почти сразу раздался голос Крэша.

– Салют, смертник! – завопил он.

Из камеры Шэя Борна ответа не последовало.

– Эй, отвечай, когда с тобой говорит Крэш!

– Оставь его в покое, Крэш, – вздохнул я. – Дай бедняге время сообразить, какой ты болван.

– О-о, смертник, берегись! – протянул Кэллоуэй. – К тебе подмазывается Люций, а его последний бойфренд уже отдал Богу душу.