Новые парижские тайны
Шрифт:
Потом пришел французский период, целиком прошлый век, и он захватил меня. Из авторов XIX века я предпочитал Стендаля Бальзаку. Меня смущало у Бальзака то, что он всегда ставит на первый план материальные отношения. Почти все его герои честолюбивы, а честолюбие ради честолюбия мне совершенно несвойственно. Меня НИСКОЛЬКО не трогал его герой Растиньяк: я не находил в нем ничего, что совпадало бы с моими инстинктами. Но это вовсе не означает, что Растиньяк не является необыкновенной личностью.
Потом я открыл англичан — Диккенса, Стивенсона, которого безумно полюбил, и, наконец, Конрада. У Стивенсона меня восхищало
И такой же восторг я испытывал от Конрада, правда, немножко сожалея, что он не идет на некоторые уступки, чтобы привлечь более широкий круг читателей. Мне кажется, он добился бы этого, если бы чуть упростил стиль. Ведь у него универсальный подход; каждый может найти у Конрада пищу для себя, но многих отталкивает некоторая тяжеловесность формы или, если быть точнее, строгое следование правилам.
Затем пришли американцы, и среди них Фолкнер, которого я сейчас считаю величайшим романистом нашего времени.
А. П. — А нет у вас такого чувства, что вы могли бы писать на каком-нибудь другом языке?
Ж. С. — Нет! Во-первых, потому, что я не принадлежу к людям, которым языки даются легко, а во-вторых, я никогда бы не смог познать все возможности чужого языка настолько хорошо, чтобы писать на нем.
А. П. — Но предположим, что вы в совершенстве владеете каким-то иностранным языком, который дает вам возможность выразить себя лучше, нежели французский…
Ж. С. — Но почему лучше? Буквально только что я говорил вам, что современный роман универсален. Главное — то, что он содержит, несет в себе. А написан ли он на французском, английском, немецком или итальянском, это уже неважно.
А. П. — Главная тенденция ваших романов — изображение личности. Но Бальзак тоже создавал очень индивидуализированных героев, только он изображал их внутри общества, и мы обязаны ему очень точными наблюдениями о его времени. Вы тоже могли бы стать художником общества. Почему вы этого не захотели?
Ж. С. — Я, наоборот, старался не быть привязанным к какому бы то ни было времени. Я поневоле принадлежу к своему времени, поскольку физически не могу существовать в другой эпохе. Но вы можете заметить, что мои романы не привязаны к какому-то определенному периоду.
Мне бы также хотелось не быть привязанным к определенной стране, быть универсальным. Но это мечта, предел, которого невозможно достичь.
А. П. — В какой мере вас как романиста интересуют исторические процессы, история философии и даже политика в самом широком понимании?
Ж. С. — Все это интересует меня не как романиста, а как дилетанта, так сказать, ради собственного удовольствия.
А. П. — Какой вы нашли ответ на вечные вопросы, откуда МЫ, куда идем, кто мы?
Ж. С. — Никакого. Да я и не искал подобных ответов. Меня интересует человек такой, какой он есть, а не такой, каким он мог бы быть или каким он мечтает быть. То есть реально существующий человек, пытающийся приспособиться к реально существующим условиям. Иначе говоря, его обыденная подлинность.
А. П. — У вас нет ощущения принадлежности к определенному литературному направлению?
Ж. С. — Я пришел бы в ужас, принадлежи я к какому-нибудь литературному направлению.
А. П. — Какое, по-вашему, основное различие между современным писателем и писателем XIX века?
Ж. С. — Погодите. Поскольку я не был лично знаком ни с одним писателем XIX века, мне трудно ответить.
Прежде всего, не было ли тогда у писателя определенного чувства превосходства? Не рассматривало ли его общество как своего рода сверхчеловека, гения и не окружало ли его большим почтением, чем сейчас? По мне, сегодня взгляд на шпателя более верный. Мне не по душе отношение к писателю или художнику как к сверхчеловеку. Его работа отлична от работы других, но это вовсе не значит, что она лучше.
Если врачи правы, любой художник — это прежде всего больной, во всяком случае, человек неуравновешенный, а я склонен им верить. Тревога толкает его придумывать неприятности, постигающие других людей, наделять этих людей жизнью. Он словно алкоголик, чуть ли не тронутый. С какой стати усматривать в этом некое превосходство? Скорее уж хочется попросить за это прощения.
А. П. — Вы интересуетесь поэзией?
Ж. С. — Да, интересуюсь, но поэтов читаю мало. Перед началом этой беседы мы с вами говорили о поэте, которым я восхищаюсь, — о Жаке Превере [106] .
106
Превер Жак (1900–1977) — французский поэт, киносценарист. Наиболее известные сборники его стихов — «Слова», «Истории», «Спектакль» и др.
Кроме него и моего друга Кокто [107] , я почти не знаю современных поэтов. Думаю, что после коллежа мне не случалось открыть книгу современного поэта, кроме тех, кого я только что упомянул.
А. П. — Какой ваш самый поэтический роман?
Ж. С. — Опять трудно ответить. По своей сути, думаю, «Белая лошадь». Кстати, Жид очень любил его и вечерами часто читал своим друзьям. Он считал, что его надо читать вслух именно из-за поэтичности.
107
Кокто Жан (1889–1963) — французский писатель, поэт и драматург, театральный деятель, художник, киносценарист. Творчество Кокто связано с различными авангардистскими течениями в литературе и искусстве.
Ну, а сам я не знаю. Может, потому, что у меня несколько иное представление о поэзии, чем у других? Для меня поэзия заключается не столько в уравновешенности фразы и звучности слов, сколько в вибрировании, но не звуков, не слов, а самой темы.
Видимо, это не слишком ясно, но мы углубляемся в область, в которой мне все трудней и трудней изъясняться.
А. П. — Вы размышляли — как романист — о смерти и о счастье?
Ж. С. — Во-первых, я считаю, что счастья не существует. Есть лишь более или менее стабильное равновесие. В иные моменты мы находимся в стабильном равновесии, в иные нет.