Новые стансы к Августе
Шрифт:
Как долго? До утра? Едва ль. И ветер паутину гонит, из веток шевеля вуаль, где глаз аэростата тонет. Сеть выбрана; в кустах уход свистком предупреждает кражу. И молча замирает тот, кто бродит в темноте по пляжу.
* * *
Ветер оставил лес и взлетел до небес, оттолкнув облака и белизну потолка.
И, как смерть холодна, роща стоит одна, без стремленья вослед, без особых примет.
Январь, 1964 г.
Ломтик медового месяца
не забывай никогда, как хлещет в пристань вода, и как воздух упруг как спасительный круг.
А
Пусть же в сердце твоем, как рыба, бьется живьем и трепещет обрывок нашей жизни вдвоем.
Пусть слышится устриц хруст, пусть топорщится куст. И пусть тебе помогает страсть, достигшая уст,
понять - без помощи слов как пена морских валов, достигая земли, рождает гребни вдали.
Из "старых английских песен"
1.
Заспорят ночью мать с отцом. И фразы их с глухим концом велят, не открывая глаз, застыть к стене лицом.
Рыдает мать, отец молчит. И козодой во тьме кричит. Часы над головой стучат, и в голове - стучит...
Их разговор бросает в дрожь не оттого, что слышишь ложь, а потому, что - их дитя ты сам на них похож:
молчишь, как он (вздохнуть нельзя), как у нее, ползет слеза. "Разбудишь сына." - "Нет, он спит." Лежит, раскрыв глаза!
И слушать грех, и грех прервать. Не громче, чем скрипит кровать, в ночную пору то звучит, что нужно им и нам скрывать.
4. Зимняя свадьба
я вышла замуж в январе. Толпились гости во дворе, и долго колокол гудел в той церкви на горе.
От алтаря, из-под венца, видна дорога в два конца. Я посылаю взгляд свой вдаль, и не вернуть гонца.
Церковный колокол гудит. Жених мой на меня глядит. И столько свечь для нас двоих! И я считаю их.
1963
Песни счастливой зимы
песни счастливой зимы на память себе возьми, чтоб вспоминать на ходу звуков их глухоту: местность, куда, как мышь,
быстрый свой бег стремишь, как бы там не звалась, в рифмах их улеглась.
Так что, вытянув рот, так ты смотришь вперед, как глядит в потолок, глаз пыля, ангелок. А снаружи - в провал снег, белей покрывал тех, что нас занесли, но зимы не спасли.
Значит, это весна. То-то крови тесна весна: только что взрежь море ринется в брешь. Так что виден насквозь вход в бессмертие врозь, вызывающий грусть, но вдвойне: наизусть.
Песни счастливой зимы на память себе возьми. То, что спрятано в них, не отыщешь в иных. Здесь от снега чисты, воздух секут кусты, где дрожит средь ветвей радость жизни твоей.
1963
* * *
Ты выпорхнешь, малиновка, из трех малинников, припомнивши в неволе, как в сумерках вторгается в горох ворсистое люпиновое поле. Сквозь сомкнутые вербные усы - Туда, где замирая на мгновенье, бесчисленные капельки росы сбегают по стручкам от столкновенья.
Малинник встрепенется, но в залог оставлена догадка, что, возможно, охотник, расставляющий силок, валежником хрустит
Лишь ночь под перевернутым крылом бежит по опрокинувшимся кущам, - Настойчива, как память о былом, безмолвном, но по-прежнему живущем.
24.5.1964
Песня
пришел сон из семи сел. Пришла лень из семи деревень. Собирались лечь, да простыла печь. Окна смотрят на север. Сторожит у ручья скирда ничья, и большак развезло, хоть бери весло. Уронил подсолнух башку на стебель.
То ли дождь идет, то ли дева ждет. Запрягай коней да поедем к ней. Невеликий труд бросить камень в пруд. Подопьем, на шелку постелим. Отчего молчишь и как сыч глядишь? Иль зубчат забор, как еловый бор, за которым стоит терем?
Запрягай коня да вези меня. Там не терем стоит, а сосновый скит. И цветет вокруг монастырский луг. Ни амбаров, ни изб, ни гумен. Не раздумал пока, запрягай гнедка. Всем хорошь монастырь, да с лица - пустырь, и отец игумен, как есть, безумен.
1964
* * *
Как тюремный засов разрешается звоном от бремени, от калмыцких усов над улыбкой прошедшего времени, так в ночной темноте, обнажая надежды беззубие, по версте, по версте отступает любовь от безумия.
И разинутый рот до ушей раздвигая беспамятством, как садок для щедрот временным и пространственным пьяницам, что в горящем дому ухитряясь дрожать над заплатами и уставясь во тьму, заедают версту циферблатами, боль разлуки с тобой вытесняет действительность равную не печальной судьбой, а простой архимедовой правдою.
Через гордый язык, хоронясь от законности с тщанием, от сердечных музык пробираются память с молчанием в мой последний пенат - То ль слезинка, то ль веточка вербная и тебе не понять, да и мне не расслышать, наверное: то ли вправду звенит тишина, как на стиксе уключина, то ли песня навзрыд сложена и посмертно заучена.
1964
* * *
Деревья в моем окне, в деревянном окне, деревню после дождя вдвойне окружают посредством луж караулом усиленным мертвых душ.
Нет под ними земли, но - листва в небесах, и свое отраженье в твоих глазах, приготовившись мысленно к дележу, я, как новый чичиков, нахожу.
Мой перевернутый лес, воздавая вполне должное мне, вовне шарит рукой на дне.
Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне в деревянном окне деревьев больше вдвойне.
1964
* * *
Шум ливня воскрешает по углам салют мимозы, гаснущий в пыли. И вечер делит сутки пополам, как ножницы восьмерку на нули и в талии сужает циферблат, с гитарой его сходство озарив. У задержавшей на гитаре взгляд пучок волос напоминает гриф.
Ее ладонь разглаживает шаль. Волос ее коснуться или плеч и зазвучит окрепшая печаль; другого ничего мне не извлечь. Мы здесь одни. И, кроме наших глаз, прикованных друг к другу в полутьме,