Новый придорожный аттракцион
Шрифт:
– Все те, кому не дает покоя идея свободы, подлинной свободы – я не имею в виду свободу громко употреблять на людях слово «говно», или критиковать правительство, или молиться тому богу и в той церкви, в какой тебе хочется, а свободу быть свободным от любого языка, правительства или бога, – что ж, им ничего не остается, как при помощи формы изменить содержание. И если форма прекрасна, если она подвижна и одновременно совершенна, то тогда мы сможем воссоздать самих себя или, вернее, тогда мы сможем воссоздать внутри нас Бесконечный Кайф. Мы будет жить выше содержания, будем парить над предсказуемыми реакциями, социальным программированием и наследственными механизмами, пропуская сквозь себя частицы цвета и электричества или при желании удерживая
На краю ложки застыл крошечный лепесток теста, и Аманда слизнула его.
– Кстати, Маркс, когда сегодня за ужином будешь есть хлеб, будь добр, случайно не проглоти мое старое индейское кольцо. Кажется, я уронила его в тесто.
– Как я понимаю, ты веришь в генетическую память, – сказал Маркс Марвеллос. – Согласно твоим представлениям, наши клетки хранят в себе все, что когда-либо произошло в этом мире, в том числе самые тайные, самый сокровенные механизмы вселенной. Все это записано на клеточном уровне человеческого организма. И при определенных условиях можно побродить по этому клеточному архиву, порыться на его полках, как в обыкновенной библиотеке.
А, черт. Опять он за свое. Да еще и в такой приятный день. После обеда небо начало проясняться. И солнце, как козырной туз, припрятанный в сером рукаве скагитского лета, неожиданно вступило в игру, перехватив у облаков инициативу. Аманда сидела в роще на подстилке из хвои, поглощая сандвич с помидором и авокадо. Казалось, она здесь для того, чтобы помогать солнечным лучам загребать фишки. Она с неохотой заставила себя улыбнуться последним словам Маркса. И вместе с ней улыбнулись с неохотой красные помидорные губы ее сандвича.
Маркс же принял ее молчание за признание собственной неправоты.
– В принципе мне нетрудно представить себе, как ты пришла к таким выводам (и так далее… и тому подобное)… Теория Юнга о родовой памяти и коллективном бессознательном (и т. д. и т. п.)… Вызванные действием наркотика воспоминания о предшествующем опыте, который никак не мог иметь место в этой жизни… миграционные привычки птиц и насекомых… предания примитивных племен, рассказанные у костра; мифы настолько сложны, они представляют собой многоуровневые структуры, полны стольких инсайтов и символических смыслов, что их никогда бы не смог создать никакой атавистический разум. Честно говоря, я не взялся бы объяснить, как человеческий разум – или даже разум животных – мог бы получить ко всему этому доступ. Но вот что я тебе скажу, Аманда. Это не – как ты ее там называешь – клеточная память, это вообще не имеет никакого отношения к генетическим процессам. Память – это такой феномен, который резко отличен от простой передачи наследственной информации. Память – это прежде всего электрическийпроцесс. И ее импульсы можно измерить инструментально. А вот передача генетической информации ДНК – это уже процесс химический.Поэтому, как только ты примешь во внимание разницу между электрическим импульсом и химической реакцией в чистом виде, тебе тотчас станет ясно, что твоя аналогия не выдерживает никакой критики. Нет, в одном ты, безусловно, права – и память, и ДНК хранят информацию. Все так. Однако подумай: и ваш джип, и часы у меня на руке – и там, и здесь имеются колеса и другие механические устройства. Но разве на моих часах при всем желании доедешь до города? (И далее в том же духе…)
Аманда только усмехнулась столь замечательной логике. (Увы, ее сандвич был почти полностью съеден и поэтому никак не мог улыбнуться вместе с ней.) Эх, жаль, тут сейчас нет Почти Нормального Джимми. Вот уж кто наверняка не оставил бы от стройных доводов Марвеллоса камня на камне. Нет, конечно, и Джон Пол Зиллер, и даже Плаки Перселл наверняка бы вступили с ученым в спор.
Кстати, слово «трагический» принадлежало Марксу. Кому, как не ему, знать истинное его значение? Разве не он всю свою сознательную жизнь вел борьбу с подобными импульсами? Черт возьми, да при желании он мог только тем и заниматься, что купаться в трансцендентальном опыте, расширять магическое зрение обоих своих голубых глазных яблок. Мог бы – если бы уступил, сложил оружие перед примитивными поползновениями. Однако он остался тверд. Потому что точно знал: возможности человека в этом мире, все, что ему нужно для самосохранения и выживания, зависит в первую очередь от применения разума. Почти на все проблемы этой жизни имелись технологические решения – при условии, что нынешнее состояние научного знания способно их предоставить. Марксу еще в университете, а затем и в мозговом тресте вложили в голову, что, по возможности, необходимо сопротивляться регрессивным культурным тенденциям. Каждую ночь он пытался одолеть таинственного ангела, хотя и был вынужден признать, что проиграл первые два раунда. Марксу ничего не оставалось, как носить на себе позорные пятна «мира сновидений», подобно тому, как курильщик вынужден вечно демонстрировать людям желтые пальцы.
– Как я понимаю, – продолжал Маркс, – ты считаешь, что не существует никакой разницы между внешним и внутренним. Но в том-то и дело, что разница не только существует, но, да будет тебе известно, именно благодаря этой разнице и возможна сама жизнь.
Он пустился в пространные и нудные рассуждения, и, словно в отместку, солнце, этот козырной туз, вновь спряталось в рукав серого неба. Маркс же тем временем продолжал свои разглагольствования, и лишь только когда заметил, что Аманда, обнаружив еще один кокон, тихонько напевает себе под нос, в душу ему закралось подозрение, что она вообще его не слушает. Когда же кокон раскрылся и оттуда выпорхнула бабочка, подозрение переросло в уверенность.
Имелся только один способ заткнуть Марксу рот, и Аманда поняла: хватит тянуть. Увы, ей никак не удавалось это сделать.
– Ты уж меня извини, Маркс Марвеллос, но спать с тобой я не намерена.
Дело происходило в десять вечера. На ней была шелковая сиреневая туника, на которой были вышиты сцены из жизни королевы, в ожидании смерти ловившей мотыльков. Аманда стояла в дверях его комнаты над гаражом. Ее длинные ресницы затрепетали, дернулись и разлетелись – словно перьевые кисточки для смахивания пыли, которые пулеметной очередью прибило к снежной стене иглу. А потом вновь плавно опустились, увлекая за собой веки, и те наполовину прикрыли глаза.
– Мне кажется, ты почему-то решил, будто я дала тебе повод надеяться. Должна тебе сказать, что мы не раз обсуждали этот вопрос с Джоном Полом и решили, что делать этого лучше не стоит. Нет, ты физически привлекательный мужчина, и я не отказалась бы провести с тобой ночь. Но это было бы большой ошибкой.
Марвеллос, на котором были только брюки от клетчатого костюма, принялся нервно дергать волоски на груди.
– Значит, – произнес он с явной обидой в голосе, – твоему якобы свободному от предрассудков супругу не все равно, с кем ты спишь. Выходит, он тоже способен на ревность.
Архимед, которому принадлежит открытие принципа рычага, как-то раз сказал: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир». Так вот он вполне бы мог занять позицию на нижней губе Маркса Марвеллоса.
– При чем здесь ревность? – возразила Аманда. – Джон Пол не возражает, если это делается красиво и честно. Так что я при желании могу заниматься любовью и с другим мужчиной. Или с женщиной, если мне того захочется.
Улыбке Аманды позавидовали бы даже херувимы Боттичелли.