Ноябрь, или Гуменщик
Шрифт:
Рейн ткнул Энделя в бок.
— Ты чего? — спросил тот. — Чего тебе? Налей-ка еще по одной!
— Да погоди ты с этим! Ты теперь иди, поговори с Лийной. Обговорите все промеж себя, что мне, старику, тут встревать? — стал уговаривать Рейн.
Эндель с грохотом поднялся и направился в заднюю каморку к Лийне. Сел на край постели, почесал в голове, откашлялся. Лийна стояла лицом к стене, скрестив руки на груди, и молчала.
— Я думаю, свадьбу лучше всего на Рождество справить, — наконец выдавил из себя Эндель. — Свинья, зараза, нынче совсем вес не набирает, но к
— Вот как? — откликнулась Лийна. — И как же ты на ней женишься, если зарежешь ее?
— Кого?
— Свинью. Невесту свою.
— Чего? — никак не мог сообразить Эндель. — Какая свинья мне невеста? Чего ты порешь?
— Так кто же твоя невеста?
— Ну, ты.
— Я? — удивилась Лийна. — Ты уверен?
— Конечно! Рейн ведь сказал, что ты.
— А я поняла, что свинья.
— В задницу! — обозлился Эндель. — Заладила: свинья да свинья... Я пошел, сил нет этот вздор слушать.
Он поднялся и нахлобучил шапку, Рейн заглянул в каморку посмотреть, чем молодые заняты.
— Сладили? — спросил он с хитрой улыбкой.
— Обосрись! — ответил Эндель и вышел вон.
— Ты чего ему сказала? — спросил Рейн Коростель, опешив, и посмотрел вслед жениху.
— А что мне такому сказать, отец?
— Какому — такому? Дельный эстонский мужик, не какой-нибудь там барский прихвостень! Прямой, честный!
— Да замолчи! Замолчи! — закричала Лийна.
Оттолкнув отца, она бросилась в кладовку, схватила горшочек с волшебной мазью и побежала в сторону хлева.
Мгновение спустя по снегу понеслась красавица волчица — молодая, поджарая, стремительная. Она перемахнула через забор и припустила в сторону поместья.
Было уже совсем темно, ни одна звезда с затянутого тучами неба не освещала ее пути. Но волчице этого и не требовалось, ее глаза видели яснее, чем днем. Возле барской усадьбы в тени старой облетевшей сирени стоял, не шевелясь и только время от времени ежась от холода, кубьяс Ханс и глаз не сводил с теней, мелькавших в освещенных окнах.
И опять шевелились его губы, повторяя, словно в забытьи, одно и то же, как и прошлой ночью. И опять им любовалась одинокая волчица, которая лежала неподалеку на снегу, положив голову на лапы, взгляд ее зеленых глаз был прикован к дрожавшему от холода человеку.
15 ноября
Мороз не отпустил и на другое утро. Гуменщик занимался делами в своей избе, когда кто-то постучал в дверь.
— Входи! — крикнул он, но из-за двери донеслось:
— Да нет, заходить не буду. Лучше уж ты, Сандер, выйди.
Голос был усталый и хриплый, но Сандер, тем не менее, тотчас узнал говорившего: это был Виллу — гуменщик из соседней деревни.
— Виллу, что за шутки? Чего не заходишь, а стоишь под дверью как бедный родственник? — гуменщик пошел открыть дверь.
Гуменщик из соседней деревни стоял, опираясь на посох, он был с непокрытой головой, всклокоченные волосы засыпал снег, лицо осунулось, глаза провалились. Сандер сразу понял, что стряслась большая беда.
— Никак... — спросил он едва слышно.
Виллу кивнул.
— Да, чума. Опять объявилась.
Гуменщик схватился за притолоку. Это было страшное известие, страшнее быть не могло. Чума! Там, где моровая язва приступает к своей жатве, остаются одни могилы.
— Она заявилась к нам ночью, — сказал Виллу, не дожидаясь второго
вопроса. — Мы не успели ничего предпринять. Мне одному удалось обмануть ее: впопыхах натянул себе штаны на голову, и когда она пришла и долго меня разглядывала, то в конце концов сказала: “Таких людей, чтоб с двумя жопами, мне еще не доводилось встречать, такого, пожалуй, и взять страшно!” и отправилась себе дальше, а я убежал в болото, залег там и слышал, как кричат в деревне. Да, все остальные... померли. Даже хоронить некому. Лежат, где их скосило, черные и распухшие.
— Когда она к нам заявится? — спросил гуменщик.
— Да как только через речку переправится, — отвечал Виллу. — Я когда шел, слышал, как она меня звонким бабьим голосом просит: “Дяденька, возьми на закорки!” Только я-то не вчера родился, иду, не оглядываюсь. Так она и осталась на том берегу. Но наверняка кто-нибудь поможет ей перебраться, завсегда кто-нибудь найдется. И тогда она объявится здесь. Но вы хоть будете к тому готовы.
— Бог тебя не оставит, Виллу! — серьезно произнес гуменщик, прижав руки к груди. — Что ты сам-то собираешься делать? Оставайся у меня, поделюсь с тобой всем, что есть.
— Нет, — отказался гуменщик из соседней деревни. — Пойду дальше. Надо и дальних оповестить, что моровая язва опять гуляет. К тому же твоя изба никакая не крепость, ни один твой замок, ни одна щеколда не остановят чуму. Не для того я целую ночь в снегу да ледяной воде бултыхался, чтобы помереть в твоей деревне. Нет, я дальше пойду. Да и тебе умней пойти со мной — вместе со всеми, кто в твоей деревне еще в силах идти. Подальше от чумы! Ты слышишь меня, Сандер?
— Нет, — отозвался гуменщик. — От чумы не убежишь. Она до тебя все равно доберется. Лучше уж дождемся и постараемся обхитрить ее и оставить с носом. Иного выхода нет.
— Как знаешь, — сказал Виллу. — Бывай здоров, удачи! Может статься, и повезет тебе, а нет — так прощай! Может, на том свете свидимся.
— Может быть, — отозвался гуменщик. — Счастливого пути тебе, Виллу! И тысяча тебе благодарностей!
И едва Виллу поковылял прочь, гуменщик натянул поглубже шляпу и побежал в деревню. Он не задерживался ни на одном хуторе дольше, чем на минуточку, и произносил всего лишь два слова: “Чума идет!” Этого было достаточно. Перепуганные люди муравьями высыпали из домов, бросались в свою очередь оповещать соседей, и не прошло и часу, как всей деревне было известно, что ждет их, скорее всего, верная смерть. Но до тех пор, пока чума еще не постучалась в дверь, теплилась кое-какая надежда, и все — стар и млад, дети и древние старики и старухи — собрались к избе гуменщика и молча стояли, плотно прижавшись друг к другу, перепуганные, подавленные и, тем не менее, еще надеявшиеся на что-то.