Нравоучительные сюжеты
Шрифт:
– Вы ждете от меня интересного рассказа? Дорожной новеллы? Простите, но ничего подобного не последует. Все это я выдумал от начала и до конца. Давайте-ка лучше найдем еще одного партнера и расчертим пульку. Дорога все-таки дальняя.
Шире шаг
– Шире шаг! Только тогда ты добьешься удачи! – говорил старшина Егор Волков, и эта строевая команда звучала в его устах по-особенному. Широколицый, с ярким здоровым румянцем на щеках и хитроватым прищуром темных глаз, он почти всегда улыбался, обнажая молочно-белые крепкие зубы, никогда не знакомившиеся
Несмотря на некоторую грузность своей фигуры, Волков был крайне подвижным, полным энергии человеком и гонял нас, курсантов школы стрелков-радистов, на совесть с утра и до отбоя, придираясь и к плохо выглаженному подворотничку гимнастерки, и к неряшливо заправленной койке, не говоря уже о плохо вычищенной после стрельбы винтовке, небрежно поставленной в пирамиду. Бывало, мы возмущались, и кто-нибудь говорил о старшине нарочито громко, чтобы тот услыхал:
– Житья не стало от татарина. По две шкуры в день готов спустить с каждого.
А Волков оборачивался, перехватив эти слова, и до ушей расплывался в улыбке.
– Я вам действительно татарин, – оскаливался он в ухмылке. – Но татарин какой? Я не из тех татар, которые Россию под игом держали. Я татарин казанский.
А с каким самозабвением командовал он строем, если вел его в столовую! От нашего аэродрома до столовой было чуть более километра. Бывало, что после классных занятий либо учебных полетов выстраивал он роту и, расправив бравым одним движением на гимнастерке складки над туго натянутым ремнем, подавал команду, с шиком проглатывая букву «а»:
– Шагом арш!
В весеннюю или осеннюю хлябь асфальт на дороге покрывался нередко тонкой предательской корочкой льда, по которой трудно было идти даже обыкновенным шагом. Но какие только мучения не посылал на наши головы старшина Волков. Обегая строй, он весело прикрикивал:
– Раз, два, три… раз, два, три! Стрроевым! Запевай! Подкованные наши сапоги гремели по ледяному покрову дороги, и шагавший в середине строя курсант Сотников звонко начинал:
Пропеллер, громче песню пой,Неся развернутые крылья…Мы подхватывали, но горланили вразнобой, чтобы досадить упрямому старшине, а тот, это прекрасно понимая, тотчас же выигрывал завязавшуюся дуэль.
– Плохо поете! – выкрикивал он. – Аттстаить! Шире шаг! Не слышу ноги! – и подавал ту самую команду, которая мгновенно повергала всех нас в тихую злость и уныние. – Бе-гом!
А что такое бежать, когда, как тебе представляется, весь земной шар покрыт гололедом. Солдатские подковы скользят по ледяной поверхности шоссе, и тебе кажется, что вот еще секунда, другая и ты растянешься по всем правилам. А старшина знай себе улыбается да подстегивает:
– Шире шаг… живей… Востриков, почему и зачем в строю качаешься. Ты разве вчера был у тещи на блинах? Она тебе их с самогоном подавала, что ли?
И каким же облегчением было услышать голос наконец-то смилостившегося старшины:
– Шагом… раз, два, три!
Рота замирала у краснокирпичного здания столовой, отстучав положенное количество «шагов на месте», А потом мы врывались в просторный зал, и он наполнялся веселыми голосами, звоном ложек и вилок. Запах вкусного борща заставлял нас немедленно прощать немилосердного старшину. А Волков сидел среди нас и с завидным аппетитом опустошал свою миску и, не гася улыбки, повторял свой, очевидно, ему очень нравившийся афоризм:
– Шире шаг, ребята. Только тогда ты добьешься удачи!
22 июня 1941 года над всей нашей страной взорвалась мирная тишина. Мы стояли на территории Западного Белорусского Военного округа. Уже на третий день войны девятка СБ вылетела бомбить танковые колонны, рвавшиеся в направлении Минска. Ее повел командир нашей эскадрильи капитан Безродный, добрый, не очень речистый человек, с несколько суровым обветренным лицом. При этом он был таким же спокойным, каким бывал всегда, когда летал на полигон бомбить учебные цели. В задней кабине за пулеметной турелью сидел старшина Егор Волков. Это был жестокий кровавый вылет. При отходе от цели девятку атаковали восемнадцать «мессершмиттов» и сожгли три наших бомбардировщика. Волков непрерывно отстреливался от целой четверки и сумел сбить один вражеский истребитель.
– Шире шаг, командир! – весело закричал он по внутреннему переговорному устройству. – Проклятый фашист горит и кувырком летит на землю.
А из пилотской кабины в ответ донесся короткий стон.
– Я ранен, Волков. Теряю сознание. Выпрыгивай!
– Никак нельзя, командир! – громко закричал старшина. – Нам нельзя погибать. Война только начинается. Мы должны дотянуть.
– Знаю, – донеслось из пилотской кабины слабо, – ты сейчас скажешь…
– Шире шаг, товарищ командир!
– Только тогда добьешься удачи, – закончил за него капитан Безродный. – Буду стараться, как ты-то сам?
Но задняя кабина не ответила. Безродный не знал, что в эту самую минуту осколок близко разорвавшегося снаряда пробил плексиглас и смертельно ранил старшину. И через минуту примерно, прежде чем навеки закрыть глаза, напрягая последние силы, успел произнести Волков:
– Ничего, командир, шире шаг!
Мы похоронили Егора на самом краю аэродрома, потому что в воздухе непрерывно висели фашистские «юнкерсы» и не было возможности сделать это на далеком от гарнизона городском кладбище. Комья сухой, потрескавшейся от зноя земли застучали о крышку его гроба.
… Сколько прошло с тех пор военных и мирных лет! Но я никогда не забуду широкое улыбающееся лицо Егора Волкова, его добрые с хитринкой глаза и зычный настоящий старшинский голос, которым он нами командовал. И всякий раз, когда мне бывает трудно, я всегда повторяю себе в укор его короткую фразу:
– Шире шаг! Только тогда ты добьешься удачи!
Умирал человек
Умирал человек. Был он еще не стар, если не считать седых волос да густой сетки преждевременных морщин под глазами. Был он ученый и строитель, недавно повернувший огромную реку в новое русло. Был он из тех, чьи портреты печатались в газетах и о ком говорили дикторы телевидения в последних известиях. Человек знал свою болезнь и беспомощность врачей перед ней. И когда главный из них склонился в хрустящем своем халате над его изголовьем и, погладив его, совсем как маленького, по пепельным волосам, изрек с профессиональной улыбкой утешающего: «Ничего, старина, держитесь бодрее, и все образуется», – умирающий вяло пошевелил отяжелевшими губами: