Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи (книга 2)
Шрифт:
– Если я правильно вас понял, вы хотите, чтобы деньги поступили не от мисс Ньюком, а от всего семейства?
– говорит мистер Льюс.
– Только от семейства, вот именно, - отвечает мисс Ньюком.
Мистер Льюс поднимается со своего старого и истертого, набитого конским волосом кресла, на котором он просидел уже полстолетия, внимая многочисленным клиентам, приходившим к нему как раз с обратными просьбами.
– Мистер Пенденнис, - продолжал поверенный, - я завидую вам в том, что вы сопровождаете эту юную леди. Завидую, что сейчас вы отнесете эти добрые вести своим друзьям. Позвольте же, мисс Ньюком, мне, старику, знавшему вашу семью добрые шестьдесят лет, еще в те поры, когда вашего батюшку
– Хорошо бы мистер Пенденнис мог прямо сейчас отнести его. Я вас очень прошу, мистер Льюс!..
– проговорила девушка, склонив голову, отчего на лицо ее упала вуаль, и на мгновение сложив руки, точно для молитвы.
Мистер Льюс посмеялся такому нетерпению, но сказал, что коли уж ей так загорелось получить эти деньги, то он немедленно их ей предоставит. И, прежде чем мы покинули контору мистера Льюса, он составил письмо, адресованное Клайву Ньюкому, эсквайру, в котором сообщалось, что в книгах покойной миссис Ньюком недавно сыскалась одна бумага (копия оной прилагается) и что семья покойного сэра Брайена Ньюкома во исполнение воли своей покойной прародительницы помещает шесть тысяч фунтов стерлингов в банк господ Г. У. на имя мистера Клайва Ньюкома, какового мистер Льюс остается покорным слугой, и прочее и прочее. Когда письмо было одобрено и с него была снята копия, мистер Льюс согласился, чтобы мистер Пенденнис, раз уж этого желает мисс Ньюком, снес его по назначению. И вот, спрятав в карман драгоценный документ, я покинул обиталище старика-адвоката вместе с моей прелестной и доброй спутницей.
Наш кеб уже несколько часов дожидался у дверей дома на Линкольнс-Инн-Филдз, и я спросил мисс Ньюком, куда мне теперь надлежит ее доставить.
– Где находятся Серые Монахи?
– спросила она.
– Мне бы так хотелось повидать дядюшку!
^TГлава LXXIX,^U
в которой встречаются старые друзья
Мы поднялись по Сноухилл, миновали грязные загоны Смитфилдского рынка, проехали по Сент-Джон-стрит и, наконец, достигли старинных цистерцианских ворот, за которыми находилось здание богадельни Серых Монахов. Я вошел в ворота об руку с моей прекрасной молодой спутницей и повел ее к тому крылу, где помещалась келья брата Ньюкома.
Когда мы проходили через двор, братия возвращались с обеда. Человек сорок или больше стариков в черных одеяниях выходили из дверей трапезной и разбредались по двору в направлении своих келий. Я почувствовал, как задрожала на моей руке ручка Этель, когда она шла, всматриваясь в обитателей богадельни, ожидая узнать среди них знакомое и милое ей лицо дяди. Но его в этой толпе не было. Мы вошли в его комнату, дверь которой была отворена; убиравшая помещение служанка сообщила нам, что полковник Ньюком не вернется до вечера, следовательно, поездка наша была напрасной.
Этель обошла комнату и оглядела все ее нехитрое убранство; увидела портреты Клайва и его сына, две скрещенные сабли над камином, Библию на столике под зарешеченным окном этой старинной постройки. Она тихо подошла к его скромной постели и опустилась возле нее на стул. Без сомнения, она в этот миг молилась про себя за того, кто обычно здесь спал. Затем она приблизилась к стене, на которой висел его черный форменный плащ, и, поднявши край этого смиренного одеяния, поцеловала его. Взиравшая на все это служанка, наверное, про себя любовалась печальной и одухотворенной красотой Этель. Я шепнул старушке, что пришедшая барышня - племянница полковника.
– Сюда еще захаживает его сын - тоже очень красивый господин! отозвалась служанка.
Женщины о чем-то поговорили немного.
– Что вы, мисс, не надо!
– воскликнула та, что была старше и бедней,
– Я и без денег хорошо за ним хожу! Его все здесь любят - уж такой человек! Да я готова для него неделями ночи не спать, ей-богу!
Моя спутница достала из ридикюля карандаш и, написав на клочке бумаги "Этель", положила записку на Библию. Тем временем уже стемнело; и когда мы очутились во дворе, в окнах келий замерцали слабые огоньки, тускло освещавшие это унылое, поседевшее от времени место. Не одна жизнь, некогда йркая, тускло мерцала здесь на грани вечной ночи. Мы молча покинули тихий двор и вскоре очутились среди шума и толчеи залитых светом лондонских улиц.
– Полковник, должно быть, отправился к Клайву, - предположил я.
– Не угодно ли мисс Ньюком последовать за ним туда?
Мы посовещались с ней минуту-другую, и вот она собралась с духом и сказала "да".
– Гони на Хауленд-стрит!
– приказал я кучеру. Лошадь, наверно, устала, ибо путешествие наше что-то очень затянулось. За всю дорогу ни один из нас, помнится, не проронил ни слова.
Я взбежал наверх, чтобы предупредить друга о прибытии гостьи. Клайв, его жена, отец и теща сидели в плохо освещенной гостиной миссис Клайв. Рози, по обыкновению, полулежала на диване, а малыш сидел на коленях у деда.
Я едва поклонился дамам, так мне не терпелось сообщить все полковнику.
– Я только что заезжал в поисках вас к Серым Монахам!
– бросил я.
– То есть...
– Ну да, в богадельню, сэр! Можете без стеснения говорить об этом, раз уж полковник Ньюком не стыдится жить там!
– вскричала полковая дама.
– Уж будьте любезны говорить на родном языке, Клайв, если только речь не идет о чем-то, что неприлично слушать дамам! (Клайв тем временем взволнованно рассказывал мне по-немецки, что четверть часа назад здесь произошла ужасная сцена: отец, обмолвившись, выдал секрет своего обиталища.)
– Что ж, выкладывайте все начистоту, Клайв!
– вопила полковая дама, принимая величественную позу и простирая свою мощную длань над беспомощным своим чадом.
– Полковник признался, что пошел жить в богадельню, как последний нищий! Он промотал свои денежки, - да и мои в придачу!
– промотал деньги этой беззащитной малютки (успокойся, Рози, любовь моя!), а теперь окончательно осрамил семью своим низким и недостойным - да-да, низким и недостойным и постыдным поведением! Ах, моя деточка, моя бесценная деточка! Я не в силах думать, что твой свекор очутился в работном доме!
Между тем Рози, над которой мать произносит этот душераздирающий монолог, стонет и всхлипывает, лежа на диване среди выцветших ситцевых подушечек.
Я хватаю за руку Клайва, который, слыша, как эта фурия поносит его доброго родителя, в бессильной ярости бьет себя кулаком по лбу. Жилы на его кулаке вздулись, и все его тело содрогалось и трепетало от безысходной муки.
– Друзья полковника Ньюкома, сударыня, - говорю я, - держатся иного мнения, чем вы, и считают, что он лучше вас или кого бы то ни было способен судить о том, что ему прилично, а что нет. Все мы, любившие его во дни его процветания, еще больше любим и уважаем его за то, как он переносит свое несчастье. Неужели, по-вашему, его знатный друг, граф X., благословил бы его на поступок, недостойный джентльмена? Или, может быть, принц де Монконтур одобрил бы его действия, если бы не был восхищен ими? (Трудно передать, до чего мне претили подобные доводы и как глубоко я презирал эту женщину, на которую, я знал, они подействуют.) И как раз сейчас, - добавил я, - я возвращаюсь от Серых Монахов, куда ездил с одной родственницей полковника, питающей к нему безграничную любовь и почтение. Она мечтает помириться с ним и дожидается внизу, горя желанием пожать ему руку и обнять жену Клайва.