Шрифт:
ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ
Безрассудно то, чего некоторые люди ожидают от своих знакомых. Они всегда жалуются, что они как-то не по себе, или что они в неудовольствии, или не знают, что с ними такое и не только не видят в этом причины к тому, чтобы им сидеть дома, но еще по сей самой причине посещают общества. Кому какое дело до рассказов о чьем-либо нездоровье, кроме врача того самого человека? Если кто жалуется в обществе, где все прочие в довольно веселом расположении духа, чтобы наслаждаться самими собою, то он не должен сердиться, если ему посоветуют идти домой и лечь в постель. Та часть жизни, которую мы проводим
Что бы мы ни делали, мы всегда должны сохранять веселость своего духа, и никогда не допускать его упасть до того, чтобы не оставалось в нас по крайней мере расположения находить удовольствие; средство же к сему есть то, чтобы сохранять тело свое в движении, а душу в спокойствии. Оное томительное состояние, когда и тело и душа наша обессилены, не должно почитаться частью нашего бытия. Когда мы ощущаем удовольствие от какой-либо невинной забавы, или стараемся об исполнении какого-либо похвального намерения, тогда мы обладаем жизнью, жизнью человеческою. Переменчивость счастья доставляет нам довольно много неприятных обманов; с самою натурою нашею сопряжено довольно много немощей, если мы и не будем увеличивать от себя несчастной стороны сего нашего счета своим сердитым, или мрачным расположением духа. При всех действительных бедствиях, каковы, например, хроническая болезнь и недостаточное состояние, никогда не слышно, чтобы бедный Феофил жаловался. Его всегда равный дух, который может быть долею всякого, кто победит гордости, суетность и желание играть чуждую ему роль, и будет следовать натуре, ничем не может быть сокрушен, потому что ему не о чем ни с кем препираться. Не беспокоиться ни о чем, кроме того, чего натура требует, как необходимого, если не есть путь к приобретению большего состояния, то по крайней мере есть путь к достижению того, что люди имеют целью, приобретая оное. Такое расположение сохранит и тело в здравии, и душу в спокойствии. Феофил с таким же презрением видит мир суетящимся, с каким трезвый человек видит пьяного. Если бы такой-то был доволен тем, чем ему надлежало бы довольствоваться, говорит он, то как мог бы он подвергнуться такому обману в своих надеждах? Если бы другой уважал свою любезную за то, за что ему надлежало бы любить ее, то он не был бы у ней во власти; если бы страсть его относилась частью к ее добродетели, то ее легкомыслие исцелило бы его; тогда она не могла бы быть неверною и любезною в одно и тоже время.
Как мы не можем обещать себе постоянного здоровья, то будем стараться о приобретении такого душевного расположения, которое бы служило нам наилучшею подпорою, когда оно придет в расстройство. Ураний достиг сей душевной непоколебимости и выработал в себе такое пренебрежение ко всему очаровывающему всех людей вообще, что ничто, кроме жестокой боли, не может возмутить его, да и против оной у него есть, говорит он обыкновенно друзьям своим, тайное средство, тотчас доставляющее ему облегчение. Ураний столь совершенно убежден в бытии другой жизни и столь искренно старается обеспечить благосостояние свое в оной, что взирает на страдание единственно как на ускорение путешествия своего в отечество, где ему будет лучше, нежели в нынешнем его жилище. Вместо мрачных представлений, к которым склонны другие, он скажет вам, что он забыл о своей смертности и не хочет и думать о себе, как смертном. Он представляет себе, что в минуту своего рождения вступил в вечное бытие; краткой же эпохи смерти он не хочет признать перерывом жизни, поелику сие время не равняется продолжительностью и половине обыкновенного его сна. Таким образом его существование есть только единообразное и согласное с самим собою последование приятных развлечений и умеренных забот, без страха и надежды относительно будущего. Здоровье для него больше, нежели удовольствие для кого нибудь другого, а болезнь меньше на него действует, нежели небольшое расстройство в здоровье на других.
Я должен признаться, что если не взирать на жизнь сим образом, то никто, кроме совершенных глупцов, не может проводить оной хотя сколько нибудь с терпением. Возьмите какую нибудь даму лучшего тона1, нежного сложения, и вы заметите в ней, с самого того часа, когда она встает, какую-то усталость от всего, что вокруг нее происходит. Я знаю многих, которые от излишней нежности живут как бы полумертвые. Им тошно от странных и страшных людей, которых они всюду встречают; один так неловок, другой так неприятен, что дышать одним с ними воздухом кажется наказанием. Это, как вы видите, столь истинно, что большая часть учтивостей и хорошего обращения относится между дамами к их нездоровью; и я готов биться об заклад, что если бы у нас составлялись еженедельные списки больным женщинам, подобно как по приходам составляются списки умершим, то вы не нашли бы ни в одном недельном отчете одной из тридцати, которая бы не была или совсем больна, или не очень здорова, или немного только получше прежнего и так далее.
Нет сомнения, что для наслаждения жизнью и здоровьем, как всегдашним пиром, мы не должны почитать удовольствия необходимым; но необходимо для сего достигнуть, если возможно, постоянной равности духа. Столь же низко быть вне себя от радости при счастливых случаях, как и унывать в бедственных обстоятельствах. Смех в одном случае и плачь в другом равно показывают недостаток мужества. Мы не должны так располагать душ наших, чтобы ожидать восхищения при всяком случае; но должно уметь сохранять наслаждение неприкосновенным страданию. Честолюбие, зависть, беспорядочные желания, или неприличная веселость, так овладеют нашими душами, что мы не в состоянии будем сохранять себя в той сердечной трезвости, которая превосходит все удовольствия и которую гораздо лучше можно чувствовать, нежели описать. Но самый прямой путь, думаю я, к подлинному наслаждению жизнью, есть путь, чтобы, простирая взор свой к другой жизни, весьма мало уважать сию. Один великий писатель нашего времени превосходно объяснил сие, когда, с философическим сожалением к человеческой жизни, говорил об оной следующим образом:
„Что есть сия жизнь, как не круговращение мелких, ничего не значащих действий? Мы ложимся и опять встаем, одеваемся и раздеваемся, едим и опять становимся голодны, работаем, или играем; устаем, и тогда опять ложимся, а потом снова начинается тоже. Мы проводим день в пустяках, а когда придет ночь, мы бросаемся на ложе, где безумствуем посреди сновидений, прерывчатых мыслей и диких мечтаний. Разум наш спит подле нас, и мы на то время бываем точно такими же скотами, как те, которые спят в стойлах, или в поле. Разве способности человека не выше всего этого? И не ужели его стремление и ожидание не должны иметь больших сего предметов? Отважимся поискать другого мира; это по крайней мере риск прекрасный и благородный, а в сем мире нет ничего достойного наших помышлений, или возбуждения страстей наших. Если бы мы (чего быть не может) и обманулись в своей надежде, то нам все не будет хуже, чем прочим, подобным нам смертным; если же ожидания наши совершатся, то вечное блаженство часть наша.“