О чем говорят президенты? Секреты первых лиц
Шрифт:
— Например, что Россия всегда была оккупантом для Украины. Русские относились к украинцам как к людям второго сорта. А вот этот человек, Тарас Шевченко, всю жизнь боролся за независимость Украины от России, за что его русские гноили на каторге, и за что мы поставили ему здесь, на чужбине, вот этот памятник. Я подслушал ваш разговор с этой женщиной и ваше недоумение и критические замечания к этой надписи, поэтому, извините, и вмешался.
— Ничего страшного, мы с женой действительно обсуждали вот этот текст и считаем, что надписи на памятниках должны быть очень тщательно выверены и исторически точно изложены, дабы они не вызывали таких брожений в голове, как у вас.
Он снисходительно улыбнулся и выставил правую ногу вперед, что означало: ну-ну, продолжайте.
— Начнем с оккупации. Вам конечно известно, что ровно в середине XVII века в 50-е годы украинский гетман Богдан Хмельницкий, дабы освободить Украину от посягательств турецких османов и польской шляхты обратился к русскому царю: взять украинские земли в свой состав,
Он опять снисходительно улыбнулся.
— Аллее пропаганда, — произнес он вдруг по-немецки фразу, хорошо мне знакомую из времен Третьего рейха.
— Вы что же, и в Германии жили? — поинтересовался я.
— Мне довелось бывать под русскими, под поляками и под германцами тоже.
Широко распространенное обобщение времен Третьего рейха, вырвавшееся у собеседника и произнесенное по-немецки, навело меня на грустные размышления. Во время войны некоторые представители славян волею судеб или по собственной воле оказались на стороне немцев, чудом оставшись в живых после ее окончания. Разбросанные по всему миру, они мучительно искали оправдание своему поступку. Во время войны и в послевоенное время мне довелось часто встречать людей этой категории, чаще всего с трагической судьбой. Для них был характерен достаточно ограниченный запас русских, украинских и иностранных слов, которым они пользовались, оказавшись на чужбине. Признаться, я недобро подумал о собеседнике и пока старательно освобождался от этой мысли, потерял интерес к продолжению диалога с ним.
— Что ж, нам пора. Так что передайте вашим друзьям, что москали никогда и ничего плохого им не желали.
— Хорошо, сразу передам.
Проводы участников конференции были еще менее торжественны, чем встреча.
Портье позвонил в номер и сообщил, что заказанная машина «линкольн» с таким-то номером ожидает нас у подъезда. Еще до войны рядом с моим родительским домом находилась какое-то немецкое представительство. Однажды к этому зданию подъехал громадный лимузин черного цвета, на радиаторе которого латинскими буквами было написано «линкольн». Поблескивая громадными фарами и бесконечными хромированными накладками, он произвел на нас, мальчишек, обитателей небольшой улицы в центре Москвы, неизгладимое впечатление. Таким он и остался у меня в памяти. Я решил, что устроители конференции решили прокатить нас на роскошной машине до аэропорта, компенсировав тем самым скромные проводы.
Выйдя на улицу, я долго бродил, разыскивая среди припаркованных у отеля машин мой детский восторг, пока меня довольно бесцеремонно не окликнул молодой парень, выбравшийся из какого-то малопривлекательного автомобиля.
— В аэропорт едете? — произнес он чисто по-славянски фразу, составленную из английских слов. Затем небрежно забросил в багажник нашу скромную поклажу и, чем-то недовольный, занял водительское место.
Я обошел автомобиль спереди. Сомнения отпали. На радиаторе стояло четкое «линкольн», что являлось долгое время не столько средством передвижения, но престижем Америки, как «роллс-ройс» для Великобритании. Усевшись в машину и оглядев сильно потертый временем салон, я невольно пришел к выводу, что фирма заметно обветшала, и очень не хотелось думать, что такая же судьба ожидает и великую страну.
Едва усевшись за руль, парень заявил, что он украинец.
— Фамилия ваша случайно не Шевченко? — неосторожно вырвалось у меня.
— Не, я Горбатенко. А шо?
Я не мог объяснить молодому украинцу, что третьего Шевченко за двое суток я уже вряд ли перенесу. С другой стороны, мне нужно было на аэродром, чтобы вылететь из Америки, и менять такси на полпути из-за совпадения фамилии водителя с другими, тоже смысла не имело, поэтом я промолчал.
Но Горбатенко не расстроился, скорее, даже наоборот. Оказавшись в чужой стране, он остро нуждался не в рассказчиках, но в слушателях, а поведать ему было что. Все эмигранты из бывшего Советского Союза при изложении своей судьбы используют одну и ту же формулу: конечно, дома было бы хуже, однако,
— Эмигрантское счастье оно ведь существует только в мечтах, а на самом деле в жизни его нет.
— Как же нет? — удивился я. — Сколько людей из России, Украины, да из всех стран распавшегося Союза мечтают выехать за границу и устроиться там поудобнее.
— Вот, вот, верно вы сказали — мечтают. Так с этой мечтой и остаются. Вот возьмем меня, я сюда не на пустое место приехал, как некоторые, а по вызову родственника, у которого фирма небольшая была — на домах крыши ремонтировали и заново покрывали. Родственника, который по линии жены, годы подпирать стали, и он написал мне: приезжай, подсоби, вместе легче деньги заработать. В общем, прислал приглашение, с трудом документы год или даже больше оформляли, наконец, приехали мы с женой. Начали мы с ним крыши крыть. Кому черепицей, кому железом, в общем, как пожелают. Мы ведь с Голиции, работать умеем. В общем, поначалу мне все понравилось, и я на радостях за четыре с половиной года три ребенка свалял. И как раз когда последний на свет появился, мой родственник по неосторожности с крыши на землю рухнул и позвонок повредил, то есть стал инвалидом. А в Америке лучше быть покойником, чем инвалидом. Социальная система очень слабая. Пробовал я фирму на плаву удержать. Работать я умею, а коммерсант из меня никакой. Вот все и рухнуло. А детей кормить надо. Так я оказался в такси. Это то, с чего здесь все приезжие начинают.
Он замолчал. Мимо за окном проплывали уже сочно зазеленевшие поля, небольшие строения, железнодорожные переезды. Было ясно, что пауза долгой не будет. Потребность у Горбатенко излагать редким незнакомым, говорящим по-славянски, свою печальную судьбу, была значительно больше, нежели возможность.
— И то сказать, — продолжил он, — мы вот с братом — близнецы, внешне похожи, а судьбы совершенно разные получились. Пока я с отцом работал на предприятии, он во Львове юридическое образование получил, а когда страна распалась, и я в Америку подался, он спешить не стал, разобрался спокойно в ситуации: где, что, как, прикинулся евреем, то есть достал документ, что наша бабка по линии матери якобы была еврейкой, а значит, по их законам и он тех же кровей. И вот с этими бумагами он, не как я, дурак, в Америку, а в Германию выехал. Объясняю почему. Германцы перед евреями вину чувствуют за то, что во время войны уничтожили их 6 миллионов. Мало того, он ухитрился доказать, что его на Украине преследуют как еврея. Так его германцы, как жертву, с распростертыми объятиями приняли, бесплатную квартиру тут же предоставили, бесплатный проезд на транспорте, ну и там массу других благ. Так он и на этом не успокоился. Выписал к себе нашего больного батьку, благо мама к этому времени уже умерла. Ему тоже бесплатную квартиру дали, операцию по сердцу сделали, грыжу вырезали, а теперь к нему два раза в неделю сестра приходит, укольчики делает, лекарства приносит, а другая уборку производит. И все бесплатно.
Я год тому назад ездил к ним туда, на Неметчину. Прямо скажу, живут, как у Христа за пазухой. И брат похитрее меня себя повел. С детьми горячку пороть не стал, а взял кредит и небольшой домик построил, собирается адвокатскую контору открывать. А батя не то, чтобы состариться, лет на 15 помолодел, жениться собирается. Ему там всей украинской колонией невесту ищут. Вот так мой братеня устроился, — с плохо скрываемой завистью закончил он.
— Ну, раз вы братья, даже и близнецы, значит, у вас одна и та же кровь, а поэтому одинаковые права. Поезжайте к брату и устраивайтесь, как он.
— Для этого надо быть таким, как мой брат, а потом, вряд ли меня там кто-то уж очень ждет с тремя малыми детьми. У них своих хватает.
Тема исчерпала себя как раз в тот момент, когда машина подъехала к аэропорту. Я расплатился и распрощался с потенциальным украинским иудеем.
Как уже известно, многочасовой полет над Атлантикой радости привычному наземному существованию не добавляет, и чтобы абстрагироваться от семиметровых холодных волн, плещущихся внизу, и пятиметровых голодных акул, глотающих слюни при виде пролетающих над ними самолетов, напичканных свежим человечьим мясом, существует два способа: не делать больших перерывов между приемом бодрящих напитков типа виски, джин, ром, водка и им подобных. Недостатком этого варианта являются трудности, возникающие у пассажира при выходе из машины после ее приземления. Второй вариант заключается в том, чтобы сразу же после старта погрузиться в сон и постараться не прерывать его до самой посадки. Недостатка у этого варианта нет. Именно поэтому, как только самолет после короткой разбежки оттолкнулся от грешной земли, я тут же погрузился в мир ночных иллюзий и сновидений. На сей раз программа показа состояла сплошь из снов-кошмаров, в которых я почему-то играл роль лица высокопоставленного и потому ущербного. При входе в здание ООН стоит с протянутой рукой советский дипломат: лицо ожиревшее, глаза заплыли. Он просит денег для лечения цирроза печени. Я говорю, что лучшим лечением будет, если он прекратит пить. Рот его вдруг искривляется в уродливой улыбке, которая обнажает красные десны, лишенные зубов. Стоящие рядом мальчик и девочка умоляют меня вернуть их отца к их матери в Москву. Медленно открываются створки громадного стенного шкафа, наполненного дорогими шубами, из-под которых выкарабкивается женщина. Лицо ее обезображено трупными пятнами, кое-где кожа и мышцы словно краска под струями дождя сползли вниз. Зрелище кошмарное.