О чем не сказала Гедвика
Шрифт:
— Что ты такая замученная. Что с тобой?
— Ничего.
Мама вздохнула. Стащила с меня пальто. Уходит. Пусть уходит, ничего я у нее не прошу.
Из спальни слышно каждое слово:
— У тебя на нее аллергия, Вера. Но ведь это такая тихая де вочка.
— Почему же ты не оставила ее у себя?
— Я? Ну знаешь!
— Я бы тебе платила. И ты могла бы еще получать пособие в Национальном комитете.
— Требовать алименты, значит? А вы для этого слишком чистые, да? Сама заварила, сама и расхлебывай. Тогда достаточно было открыть окно, она и весила-то всего килограмм, а теперь ее уже не спровадишь со света.
Что скажет, что скажет мама? Что скажет мамочка?
Что она скажет на это?
Ведь должна же она ответить бабке?
Молчит.
Она, значит, молчит. Моя мама молчит.
Она молчала и тогда, когда у меня был жар и бабка впервые ске зала это, а я не поняла. Тогда она сказала это тоже совершенно спокойно, как будто я муха или муравей и меня можно было растоптать и идти дальше.
Достаточно было открыть окно.
Окно.
Открыть окно, и меня бы не было.
— Вера, девочка тебя любит.
— Но она ведь круглая дура. Это сказала мама. Моя мама.
И она права. Я была дура, что ее любила. За что? За то, что она красивая? Так ведь она ходит к косметичкам. Что добрая? Смотря к кому.
Теперь я ее больше не люблю, ни ее, ни бабку, они ничуть не лучше, чем Удав, но тот хотя бы чужой.
Достаточно было открыть окно, чтобы я умерла. Пусть откроют даже все окна во всей квартире, но я им такого удовольствия не доставлю, назло им не умру, назло.
Удивительно, пока я маму любила, мне было грустно, а теперь вдруг стало весело и легко. Так легко, как будто я сняла туфли, которые жмут.
— Долго ты будешь возиться с уроками?
Я не поворачиваюсь. Притворяюсь, что не слышу. Наклоняюсь и пишу первую фразу: «Я очень рада рождеству».
Я еще никогда не видела, как убивают карпов. Мама купила живых, чтобы доставить удовольствие детям. Катержинка чуть не целиком влезла в ванну, все хотела сунуть палец в рот рыбке.
Она совсем не боится. Набрызгали мы страшно, Марек бросал карпам крошки и забил сток. Хоть какое-то развлечение.
Теперь дети уже спят, меня бы тоже отправили, да некуда, ведь мое место в кухне. Удав в фартуке и с молотком, вид у него свирепый.
Лютый, говорит Блошка. Ему хорошо, он справляет сочельник уже сегодня, у его мамы завтра дежурство. Будет вытаскивать рыбьи кости из горла. Папа его тоже пойдет на работу.
А наш ответственный работник, конечно, торчит дома. Жаль, что он не врач и у него нет дежурств. Или сам бы проглотил рыбью кость, оставил бы нас хоть на время в покое.
Блошку я долго не увижу, он едет кататься на лыжах, а в школу мы пойдем только после Нового года. Сегодня он сунул мне что-то в руку и закрыл ладонь, я посмотрела, а это кошечка, совсем малюсенькая, фарфоровая, вся белая, только на шее голубая ленточка.
А я ему ничего не подарила, потому что у меня ничего нет, а без денег ничего не могу придумать. Но если получу что-нибудь на рождество, отдам ему; может, мне что-нибудь папа пришлет.
А как он пришлет, если Блошка уедет? Об этом мы совсем не подумали. И по праздникам почтальон все равно не приходит.
Ой, как бьется карп. Стукнул хвостом перед самым носом Удава и шлепнулся на пол Теперь оба стараются его ухватить, головы под столом, одни зады торчат.
— Какой ты растяпа!
— Подожди, ты не достанешь.
— Не мешай мне!
— Ой, какой скользкий!
Пусть помучаются. Не буду им помогать, я болею за карпа. Все равно его есть не буду. Для детей будет шницель, интересно знать, кем они меня посчитают за ужином, Наверное, кошкой, нальют в миску молока и пошлют ловить мышей.
— Ну и злая же ты, — сердится Полярная звезда, — что тут смешного!
Вовсе и не смешно, карпа уже поймали, Удав держит его в полотенце. Карп разевает рот, но не издает ни звука, не кричит.
Удав стукнул его, а карп молчит, только рот разевает, но ни звука не слышно, конечно, он не согласен, но молчит, хочет позвать на помощь, но не может выдавить из себя ни звука.
Он, как и я, тоже молча не соглашается, кричит про себя, и его никто не слышит. Никто. Даже я.
Отрезают голову. Удав держит нож, а она стучит по ножу молотком. Все руки в крови. А карп все кричит, и его все не слышно.
И вот она уже в стороне, бедная голова. Тело скребут, а голова это знает, лежит на дощечке и разевает рот, непонятно, кажется, хочет нам что-то сказать, но не может. Я знаю, она кричит, как я, что не согласна.
Не согласна, я не согласна.
— Смотри, ей дурно! На меня брызгают воду.
— Зачем же ты смотришь! — кричит мама. — Если ты такая неженка, сядь в сторонке и не мешай!
— На, попей.
Удав дает мне воду с соком, на руке у него чешуя и кровь. И вода в стакане красная.
А голова все кричит, ее не слышно, но она кричит, я знаю.
— Постели ей сегодня у меня в кабинете, а то когда еще мы тут управимся.
Мама моет руки. Она сердится, даже спина у нее злая. И руки, у нее бывают злые руки, холодные и жесткие.
Я легла. Мне плохо. Стоит закрыть глаза, и я вижу, как голова карпа разевает рот. Лучше не закрывать глаз. Ну и книг здесь. Сколько же он прочитал? Если бы он был настоящий удав, было бы видно, как он эти книги заглатывает, он стал бы четырехугольный, как шкаф.
Здесь пахнет шоколадом, сигаретами и шоколадом, как в кондитерской, когда я сидела там с папой и он пил кофе, а я ела трубочки. Сколько раз продавщица делала нам замечание — неужели он не видит табличку «Курить запрещается», а папа говорил: извините, я не заметил, и подмигивал мне.