О черни, Путевые заметки
Шрифт:
– Чапек! Чапек!
– Вот черти!
– вслух удивился я.
Старая лопарка серьезно закивала головой.
– Вот черти, - сказала она.
– Ты слышишь, Карел? Чапек, поди сюда, погляди на этого соплячка!
(Этого соплячка я нарисовал. К сожалению, он не продавался.)
Так вот, чтобы не забыть о пристанях: все они похожи друг на друга и отличаются только размерами.
Иногда это всего лишь деревянный сарайчик да одна-две рыбачьи хижины, серые и коричневые, как те камни, на которых они стоят. В других местах около пристани и приземистых складов раскинулся целый деревянный поселок: один "hotelet"[отель (нор).], девять "kaffistue", два или три "forretningen"[магазина (нор.).] со всяческим товаром, одна редакция и иногда одна церковь. Днем это ничем не примечательный
И тогда уже с большим пониманием глядишь на ладный деревянный поселок, который ни за что не хочет идти бай-бай, и теплее становится на сердце, когда подумаешь, что и ты помог привезти для этих людей капусту, солонину и приятное волнение.
Уж если речь зашла о пристанях, не забудем и о маячках, бакенах и всяких других сигнальных устройствах, среди которых, как по сплошной аллее, пролегал наш фарватер. Пока длится белая ночь, они не мигают своими белыми или красными огоньками. Но честь вам и слава за то, что вы светите кораблям и людям темной зимней ночью. Привет тебе, одинокий маяк, здравствуй, рыбачья хатка, мое почтение, шикарный пароход, перегнавший нас по пути к Нордкапу. Мы не погонимся за тобой, - ведь мы везем груз для людей; но поздороваться с тобой мы можем, ибо таков морской обычай. Знай же, что этой ночью мы остановились в открытом сунне только потому, что нам махали с лодки; и мы приняли на борт женщину, у которой совсем не было багажа, кроме горшка с геранью. Вот какое мы судно, сударь. Не сверкающий шикарный пароход, а суденышко с людьми, капустой и мукой. Так что мое почтение, смотрите, как бы вас не продуло в вашем смокинге...
Кстати, "машинист" все еще не проснулся, уже пошли третьи сутки. Храп его, наконец, прекратился, зато он стал медленно синеть и стучать зубами.
Толстый немец-учитель побежал к капитану: мол, "машинист" в агонии.
– Не-е-ет, - успокоительно сказал капитан.
– Я его знаю.
Добряк учитель созвал трех врачей норвежцев, которые случайно оказались на "Хоконе". Почтенный консилиум освидетельствовал "машиниста" и выпустил бюллетень: сердце плохое, почки никуда не годятся, печень скверная; протянет еще пару лет. Радость была большая, и по этому поводу выпито много виски, джина и водки. Ни с кем, однако, ничего страшного не случилось, а утром "машинист" уже стоял на палубе, трезвый и очень смущенный; всем он был страшно симпатичен.
Был там еще один залив по названию не то Альтафьорд, не то Альтен-фьорд, очень красивый и очень перламутровый. Помимо прочего, там я подглядел, как размножаются горы. К вашему сведению: просто почкованием! Этакая стельная гора выпускает из себя длинный отросток, перехваченный в нескольких местах, и получаются юные пригорки. Водоросли и одноклеточные организмы размножаются так же.
Отсюда нас повезли вдоль Алта-Эльва вверх, на горное плато в Финмаркене. Ехали мы зеленым ущельем, мимо обширных и красивых усадеб, ехали лесами, глубокими, как омут, мимо водопадов, преграждавших нам путь, мимо озер и торфяных болот. Потом пошли карликовая береза, каменья и ползучая ива.
А еше выше была уже крыша Норвегии - бесконечное голое плоскогорье, исполинский гранитный пласт, местами сморщенный и надтреснутый. Повсюду валуны и скалистые террасы, болотца и трясины. На каждом шагу нам попадались каменные конусы
Дальше нет дорог, нет ничего, кроме нескольких лопарских названий на карте. Не знаю, может ли там кто-нибудь жить. Слишком уж это безрадостный край. И слишком много комаров.
Мы едем вниз, едем белой ночью, через заросли карликовой березы, через северный лес, через долину, где шумит вода на порогах. Смотрю - валяются на земле сухие рогатые ветки... э-э, нет, это -сброшенные оленьи рога!
70° 40' 11" С Е В Е Р Н О И ШИРОТЫ
Здесь начинается уже настоящий север: пустынно, люди добрые, совсем пустынно, только студеное море да голый камень. Здесь даже горы и те не смогли вырасти, - выглядят они так, будто бы их обкорнали сверху. Только гранитные откосы круто спускаются к морю, а вместо вершин - голые плато, чуть зеленоватые, словно покрытые плесенью. И больше ничего.
Впрочем, штурман обещает, что мы, быть может, увидим кита. Но пока что прибавилось только чаек. Они качаются па воде около нас, хватают когтями гребни волн и кричат. Это единственные попрошайки на всем севере.
Ну, вот, видишь, - здесь конец всякой красоте и живописности. Разве трудно теперь постичь обнаженное и суровое величие мира? Я знаю, наша планета - крохотная. И много ли значит на ней тот причудливо изрезанный кусочек суши, что называется Европой?
И все-таки я был в Европе, когда глядел на звезды, сидя на греческих колоннах в Джирдженти, был р. Европе, вдыхая теплый и томный воздух Монсеррата, а сейчас шмыгаю озябшим носом здесь, тоже в Европе, в Серейсуне, и жду, не покажется ли кит.
Я знаю, об этом и говорить не стоит, другие видели во сто крат больше. Но я патриот Европы, и даже если до смерти ничего больше не увижу, все равно буду повторять: я видел величие мира.
Быть может, наша планета когда-нибудь остынет.
А может быть, мы, люди, сами превратим ее в такую пустыню, что даже чайки переведутся и некому будет кричать над морем. Но если бы мы даже лопнули от усердия - мы не в силах разрушить величие мира.
Я знаю, это слабое утешение. Знаю, мы живем в недоброе время, и сердца наши сжаты тревогой. Но мир велик.
"Самый северный город в Европе - Гаммерфест", так нас учили в школе, и представьте себе, это верно.
Верно и то, что за Гаммерфестом расположен самый северный лес в Европе (скудные заросли карликовой березы) и что крупнейшее здание в городе, да и вообще во всей части Норвегии от Тронхейма до Нордкапа, - сумасшедший дом. Это наводит на мысль, что жизнь здесь имеет свои теневые стороны, например, полярную ночь. В остальном Гаммерфест мало отличается от Тромсё, Гарстада или других городов севернее Бергена. Он такой же деревянный и чистенький, в нем две или три улицы, "озелененные" телеграфными столбами; в каждом домике лавка, где продается табак, шоколад, фарфор и открытки; продукты почти сплошь в консервированном виде. В каждом окошке стоят кактусы (чаще всего Cereus и Echinopsis), и мамаши водят своих детей на поводке.
Вот и все, что заметит здесь рассеянный взор путешественника. А стоит пройти несколько шагов, и вы уже за городом, кругом - скалы, скалы... Кое-где- островки горного репейника, колокольчиков или камейки, а внизу шумит и рыдает серое море. Дальше уже только голые и безлюдные острова. Так вот он, самый северный город Европы! Где уже нет земледельца, там еще может быть рыбак. А где уже не живут и рыбаки, еще ютятся лавочник, заготовитель и счетовод. Честное слово, самый верный признак жизни - торговля; поступь цивилизации не остановить, пока на Северном полюсе не откроется деревянная палатка с открытками, табаком и вязаными рукавицами. И уж наверняка там пристроится какойнибудь счетовод.